вымъ садомъ, и со всѣмъ прочимъ... Вотъ на такую ферму мы завтра же свеземъ тебя, Ривочка,—неожиданно обратился старикъ, радостный и полный нѣжности къ дочери.—Я знаю такую ферму... совсѣмъ близко отъ города, и мы съ мамой тебя навѣщать будемъ... И если и двадцать долларовъ попросятъ, я и двадцать дамъ,—да пошлетъ Господь счастія Василію Егоровичу! И ты скоро поправишься на вольномъ воздухѣ. Опять войдешь въ тѣло и станешь здоровой дѣвицей, какъ была... Не правда ли, Василій Егоровичъ?— съ тревогой въ голосѣ спрашивалъ отецъ.
И пожилая еврейка, грязная, растрепанная, казавшаяся старѣе своихъ сорока лѣтъ въ своемъ ветхомъ черномъ нлатьѣ, съ жаднымъ нетерпѣніемъ ждала отвѣта и, конечно, утвердительнаго отвѣта, словно бы Чайкинъ былъ докторъ и могъ рѣшить вопросъ, ужасный для матери вопросъ, который въ послѣднее время все болѣе и болѣе мучилъ мать, и гналъ отъ нея сонъ поночамъ, заставлялъ вскакивать съ постели и подолгу стоять надъ спящей молодой дѣвушкой, съ ужасомъ прислушиваясь къ прерывистому дыханію и какому-то странному клокотанію, по временамъ вырывающемуся изъ ея груди... И мать тихо плакала, чтобы не разбудить больной, осторожно дотрогивалась рукой до пылающаго лба и молилась, прося у Господа Бога пожалѣть Ривку и оставить ей жизнь, какъ ни тяжела эта жизнь, оставить матери единственную дочь, которая даетъ ей смыслъ жизни, ради которой она съ утра до вечера ходптъ по дворамъ и за гроши иокупаетъ старье, чтобы за гроши потомъ продать его и выручить какой-нибудь долларъ...
— Вѣдь, поправится?—спросила мать.
— Отчего не поправится! Очень даже скоро поправится Ревекка Абрамовна на вольномъ воздухѣ. Главное—воздухъ. И дохтуръ у насъ на «Проворнонъ» объ этомъ сказывалъ. «Всякая, говоритъ, болѣзнь отъ чистаго воздуха проходитъ скорѣй...» И былъ у насъ на клиперѣ одинъ матросикъ. Тоже въ родѣ будто такой болѣзнью болѣлъ,—грудной, значитъ, —когда мы вышли изъ Кронштадта, а какъ добрались до теплаго моря, до тропиковъ, такъ болѣзнь эта живо проходить стала, и матросикъ совсѣмъ выправился...
