Молодая дѣвушка шла первое время молча.
— Василій Егоровичъ!—тихо сказала она.
— Что, Ревекка Абрамовна?
— Я васъ такъ и не поблагодарила, —взволнованно произнесла она...—Но вы... вы... должны понимать, какъ я вамъ благодарна за то, что вы ножалѣли насъ. И... эти пятнадцать долларовъ для меня...
— А вы развѣ не пожалѣли меня тогда, Ревекка Абрамовна?.. Всякій долженъ жалѣть другого... Тогда и жить лучше будетъ...
— Это вы очень даже вѣрно говорите, Василій Егоровичъ. И я прежде очень дурная дѣвушка была... Папенькѣ помогала въ дурныхъ дѣлахъ, нисколько не жалѣла людей. Но только, когда вы у насъ тогда были и говорили, какъ надо жить, слова ваши запали въ мою душу... И я съ тѣхъ поръ уже не помогала отцу... И мы съ маменькой отговорили его... Онъ больше ужъ никого не угощалъ грогомъ, отъ котораго приходилъ сонъ... Вогъ дастъ, теперь онъ и совсѣмъ броситъ свое нехорошее ремесло. И все это будетъ изъ-за васъ... Такъ какъ же не благодарить васъ?.. И нѣтъ у меня такихъ словъ, Василій Егоровичъ...
Она говорила быстро ж возбужденно ж отъ этого вдругъ закашлялась долгимъ сухимъ кашлемъ.
И на лицѣ ея еще ярче выступилъ зловѣщій чахоточный румянецъ.
— А вы, Ревекка Абрамовна, лучше не говорите. И пойдемъ потише... Время-то есть. И лучше въ конку сядемъ, а то вы устанете!—предложилъ Чайкинъ, завидя нриближающійся трамвай.— Вѣрно, банки на Монгомерри-стритѣ... Я хорошо помню эту улицу...
Они сѣли въ трамвай и черезъ четверть часа были у одного изъ банковъ.
Войдя въ роскошное помѣщеніе, Чайкинъ подошелъ къ кассѣ и просилъ размѣнять билетъ.
— Вумажками или золотомъ?—спросили его.
— Четыреста бумажками по 100 долларовъ, а остальные сто золотомъ!—отвѣчалъ Чайкинъ.
