Чайкинъ сказалъ, что его дѣла хороши, что онъ поступаетъ рабочимъ на ферму, и прибавилъ:
— И все съ вашей легкой руки пошло, Ревекка Абрамовна. Дай вамъ Богъ всего хорошаго! Тогда вы меня надоумили, чтобы я не пилъ и дешевле десяти долларовъ жалованья не бралъ. Помните?
— Очень помню. И папенька потомъ говорилъ, что вы очень умный человѣкъ—не дали себя обидѣть. Очень хвалилъ...
— А вы какъ поживаете, Ревекка Абрамовна?
— Я?.. Нехорошо, Василій... извините... Егоровичъ, кажется...
— Егоровичъ... Чѣмъ же нехорошо?
— Всѣмъ нехорошо!
И Ревекка разсказала, что она вотъ уже шесть мѣсяцевъ, какъ больна грудью и ходить къ доктору. Но докторъ ничего не можтъ сдѣлать.
— Грудь ноетъ, и по вечерамъ лихорадка. Развѣ не видите, Василій Егоровичъ, какъ я похудѣла?
— Немножко похудѣли...
— Много похудѣла... И все худѣю съ каждымъ днемъ... И чувствую, что скоро и вовсе не буду на свѣтѣ жить.
Чайкинъ сталъ, было, ее утѣшать.
— Не утѣшайте, Василій Егоровичъ... Благодарю васъ, но только напрасно... У меня чахотка... хотя докторъ и не говорить, а я понимаю...
— Поправиться можно...
— При нашихъ средствахъ никакъ нельзя... Бѣдный папенька старается, и маменька старается, чтобы квартиру другую, а ничего не выходитъ... А помирать не хочется... Ахъ, какъ не хочется!— вдругъ вырвался словно бы стонъ изъ впалой груди молодой дѣвушки, и крупныя слезы закапали изъ ея глазъ.
Чайкину стало жаль дѣвушку, и онъ сказалъ:
— А ежели бы вамъ въ больницу итти? Тамъ поправка бы скорѣй пошла.
— Въ больницу надо деньги платить... А ихъ нѣтъ у насъ, Василій Егоровичъ. А вонъ и папенька!
