американскія... Противъ южанъ драться захотѣлъ... Что съ нимъ стало, Богъ его знаетъ. А хорошій былъ человѣкъ этотъ нѣмецъ, надо правду сказать. Простъ. Форсу не задавалъ оттого, что все знаетъ... Бывало, на привалѣ броситъ книжку читать да и давай разсказывать: отчего дождь идетъ, откуда громъ берется, откуда облака, и почему рѣки текутъ, и какъ это солнце заходить... И любопытно такъ разсказывалъ. Многіе слушали его. Онъ хорошо по-аглицки говорилъ... Да и на многихъ других языкахъ. Дошлый на все нѣмецъ былъ...
Дунаевъ замолчалъ и, нѣкоторое время спустя, затянулъ вполголоса своимъ низкимъ сипловатымъ баритономъ «Не бѣлы снѣги».
— Не забылъ русскихъ пѣсепъ?—весело спросилъ Чайкинъ .
— А ты думалъ какъ?—отвѣтилъ Дунаевъ и затянулъ громче.
— Я думалъ, было, что ты совсѣмъ американцемъ сталъ... забылъ!— шутя промолвилъ Чайкинъ и сталъ подтягивать своимъ мягкимъ теноркомъ.
Черезъ нѣсколько времени пѣсня лилась громко. Голоса слились и звучали красиво, хотя и дрожали отъ тряски фургона.
Старый Билль слушалъ съ видимымъ наслажденіемъ русскую пѣсню. Его загорѣлое грубое лицо понемногу теряло свое суровое выраженіе, и глаза свѣтились мягко, такъ мягко.
Онъ нарочно попридержалъ лошадей, и когда онѣ пошли шагомъ, голоса пѣвцовъ не такъ вздрагивали...
Они кончили «Не бѣлы снѣги» и начали другую—заунывную, жалобную пѣсню. И Старый Билль, подъ впечатлѣніемъ грустной русской пѣсни, и самъ будто бы загрустилъ... Но это была жуткая и вмѣстѣ пріятная грусть.
Когда пѣвцы смолкли. Билль пустилъ лошадей рысью и, оборотившись къ пассажирамъ, произнесъ;
— Какія чудныя пѣсни, и какъ хорошо вы ихъ пѣли, Дунъ и Чайкинъ!
— На прпвалѣ вечеромъ мы вамъ еще споемъ. Билль, если вамъ понравилось!—сказалъ Дунаевъ.
