лями плантатора, его молодую жену и дѣвочку, негритянку-няньку, а я маленькую, лѣтъ пяти... Томми пристрѣлилъ и кучера негра... Когда я увидалъ убитую мною дѣвочку, то я почувствовалъ весь ужасъ своего злодѣйства... А Томми говорить: «Пожива намъ досталась хорошая!» И вынулъ изгь кармана мертваго кошелекъ и разбилъ шкатулку. Она была вся полна золотомъ... А я, джентльмены, глядѣлъ на все и ничего не понималъ. Словно бы на меня вдругъ столбнякъ папалъ... И потомъ, какъ снова пришелъ въ себя, я во весь духъ поскакалъ прочь отъ этого мѣста..."
Билль снова примолкъ.
Чайкинъ находился подъ впечатлѣніемъ разсказа. Потрясенный, онъ весь какъ-то съежился, и лицо его подергивалось.
А Дунаевъ замѣтилъ:
—Вы, вѣдь, ненарочно, Билль, убили ребенка. Вы, вѣдь, нечаянно...
— А не будь я въ ту пору мерзавцемъ, не будь я агентомъ, такъ и нечаянности этой не было бы, Дунъ... Какое ужъ это утѣшеніе. Надо правдѣ въ глаза смотрѣть. Правда, Чайкинъ?
— Правда,—чуть слышно промолвилъ Чайкинъ .
И опять наступило молчаніе.
— Что жъ дальше вы сдѣлали. Билль?—спросилъ наконецъ Дунаевъ.
Пролежалъ я около трехъ мѣсяцевъ въ одной уединенной ранчѣ... Горячка была... На ранчѣ говорили, что подняли меня безъ чувствъ на дорогѣ... И когда я выздоравливалъ, то въ это время я и думалъ о своей жизни и понялъ, какая она была позорная. И почувствовалъ къ ней отвращеніе, и далъ себѣ слово стать другимъ человѣкомъ. Чтобы не было искушенія въ городахъ, я остался на ранчѣ, отработалъ то, что былъ долженъ хозяину за мое содержаніе во время болѣзни, хоть онъ, добрый человѣкъ, этого и не требовалъ, и послѣ уѣхалъ изъ южныхъ штатовъ, чтобы больше никогда въ нихъ не возвращаться.
— Куда жъ вы уѣхали, Билль?—спросилъ Дунаевъ.
— На Западъ... въ Канзасъ... Тогда еще тамъ жили индѣйцы.
— Что жъ вы дѣлали?
