него много на душѣ разныхъ дѣловъ!—наконецъ проговорилъ Чайкинъ, словно бы отвѣчая на занимавшія его мысли.
— Мало лн у этаваго отчаяннаго дьявола... Ты разсказывалъ, какъ онъ расправлялся.
— То-то, расправлялся, какъ звѣрь, можно сказать... А все-таки должна подойти такая линія, что бросить долженъ человѣкъ всѣ такія дѣла. Еому раньше, кому позже... Можетъ, передъ самою смертью...
— Отъ этого людямъ, братъ, не легче...
— А когда-нибудь будетъ легче? Какъ ты полагаешь?
— Богъ знаетъ... А ты, Чайкинъ, не нудь себя такими мыслями, вотъ что я тебѣ скажу.
— Отчего?
— Оттого, что только себя въ тоску вгоняешь. Что будетъ, то и будетъ, а пока что, каждый человѣкъ долженъ около себя заботиться... А ты ужъ больно допытываешься: какъ да почему все вокругъ происходитъ... Ну, да здѣшняя сторона тебя скоро обломаетъ... Однако, идемъ назадъ... Солнце-то больно грѣетъ.
Они повернули и черезъ нѣсколько минутъ возвратились къ фургону.
Билль попрежнему сидѣлъ, угрюмый и задумчивый.
— Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись?— спросилъ Билль.
— Нагулялись, Билль.
— А почты все нѣтъ...
— То-то, нѣтъ.
— Такъ ужъ я вамъ докончу про свои прежніе грѣхи... Я понялъ, зачѣмъ вы уходили, Чайкинъ. Благодарю васъ! Но почта не пришла, и я пораздумалъ. Пораздумай, и сказалъ себѣ: «Нечего скрывать. Билль, того, что было, хотя бы и очень дурное...»
— Зато, Билль, сколько у васъ было хорошаго!—замѣтилъ Дунаевъ.—Васъ всѣ уважаютъ.
— Это правда, уважаютъ. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не сдѣлалъ съ тѣхъ поръ!—подчеркнулъ Билль.—
