Всѣ глаза были устремлены на Чайкина, и хоть американцы не поняли ни одного слога изъ его безсвязной рѣчи, но видѣли его лицо, его кроткіе глаза и чувствовали искренность любящаго, всепрощающаго сердца.
Когда Дунаевъ перевелъ все, что сказалъ Чапкинъ, Билль насмѣшливо проговорилъ:
— Значитъ, по-вашему, Чайкинъ, убійцъ надо прощать?..
— Вспомните, Билль, прощалъ-ли Христосъ.
— Ну, то давно было. А если прощать такихъ джентльменовъ, какъ эти, то по здѣшнимъ дорогамъ нельзя будетъ ѣздить. А намъ дороги нужны, чтобъ заселять Западъ. Намъ нужны честные рабочіе, а эти господа имъ мѣшаютъ... Вамъ, Чайкинъ, надо въ пасторы итти... вотъ что я вамъ скажу... Когда еще будутъ люди любить других других,—это вопросъ, а пока надо возить почту и пассажировъ безъ опасенія... А вы все-таки очень хорошіи человѣкъ, Чайкинъ!—прибавилъ взволнованно Билль.
И взволнованъ онъ былъ, именно, словами Чайкина, хотя и старался скрыть это. Но чувствовалъ и онъ, благодаря этому крику возмущеннаго сердца, отвѣтственность свою передъ совѣстью за жестокость возмездія... И, кромѣ того, вспомиилъ онъ и свое далекое прошлое.
И въ сердце Стараго Билля закралось сомнѣніе. И разумъ его колебался.
Нѣсколько секундъ Билль молчалъ, словно бы провѣряя себя, и накопецъ сказалъ, обращаясь къ Дуну:
— Въ той чепухѣ, которую говорилъ Чайкинъ, есть только два обстоятельства, заслуживающія внимапія: первое—то, что вы сами, Дунъ, были дуракъ дуракомъ, что хвастались деньгами, а второе— то, что намѣреніе Морриса и Дэка укокошить насъ не приведено въ исполненіе... Что вы на это скажете, Дунъ?..
— Это вѣрно... И, признаюсь вамъ. Билль, послѣ того, что говорилъ Чайкинъ, я бы взялъ свое слово назадъ.
— Какое слово?
— А насчетъ казни этихъ агентовъ...
