— И что же, открылъ?
— Черезъ полгода открылъ, а теперь у него лавка во Фриски.
— И ты его компаніонъ?
— Нѣтъ... Я самъ просилъ меня выдѣлить... Однако, и сонъ клонитъ. Давай-ка, братецъ ты мой, соснемъ, а завтра буду тебѣ досказывать въ дилижансѣ о моемъ житьѣ... Времени-то у насъ много еще впереди до Франциски... А ночь-то какая тихая... Вонъ и небо прочищается... Звѣзды блестятъ...
И Дунаевъ разложилъ двѣ шкуры и, покрываясь одѣяломъ, предложилъ Чайкину лечь рядомъ.
— Шкуры и на тебя хватить, землячокъ!—проговорилъ онъ, зѣвая.—Уже первый часъ на исходѣ. Спать-то немного. Съ разсвѣтомъ поѣдемъ...
И Дунаевъ скоро захрапѣлъ.
2.
Чайкинъ подбросилъ нѣсколько сучьевъ въ костеръ и поглядѣлъ кругомъ.
Передъ нимъ высились темныя пятна горъ по обѣимъ сторонамъ ущелья. Направо—маленькій одинокій домишко станціи. Налѣво—теплая даль степи. Высоко надъ головой Чайкина сверкали звѣзды. Ночь была теплая. Кругомъ царила мертвая тишина.
Только по временамъ раздавалось лѣнивое чавканье воловъ и тихое ржаніе проснувшагося мула въ обозѣ, бывшемъ недалеко отъ фургона. Раздавался храпъ спящпхъ людей. Спали и обозпые часовые у тлѣвшаго костра, спалъ и Старый Билль.
Вдругъ Чайкину послышался странный тихій вой, донесшійся съ горъ.
Онъ прислушался съ напряженнымъ чуткимъ вниманіемъ. Разсказы о нападеніяхъ агентовъ большой дороги невольно пришли ему въ голову, и ему сдѣлалось жутко.
Прошло еще нѣсколько минутъ, во время которыхъ Чайкинъ напрягалъ свой слухъ, чувствуя, какъ усиленно бьется сердце,
