— Правильно, матросикъ. Иди гуляй, какъ слѣдоваетъ, честно и благородно… И винища этого лучше и не касайся… А ужъ я выпью за твое здоровье… чтобъ ты цѣлъ остался… Ты — парнишка душевный, и я, братъ, тебя люблю… Жалостливый…
И съ этими словами Кирюшкинъ опорожнилъ стаканъ.
— Прощай, Вась… Ужо завтра будутъ меня форменно шлифовать, такъ, можетъ, въ лазаретъ снесутъ, такъ ты зайди…
— Зайду, Иванычъ… А пока что, прощай!
Минуту спустя, Чайкинъ раздумчиво проговорилъ:
— А и жалко, Артемьевъ, человѣка.
— Это ты про Кирюшкина?
— То-то про него.
— Самъ виноватъ. Не доводи себя до отчаянности, не пей безо всякой мѣры. Пропащій вовсе человѣкъ. И быть ему въ арестантскихъ ротахъ! — строго проговорилъ Артемьевъ.
Молодому матросу показалось, что все, что говорилъ Артемьевъ, можетъ быть, и справедливо, но это сужденіе не нашло отклика въ его добромъ сердцѣ. Виноватъ, не виноватъ Кирюшкинъ, а все-таки его жалко.
И онъ спросилъ:
— А старшій офицеръ отдастъ его въ арестантскія роты, Артемьевъ?
— Наврядъ. А что завтра снесутъ его послѣ порки въ лазаретъ, это вѣрно.
— И Кирюшкинъ такъ полагаетъ. Зайти къ ему въ лазаретъ просилъ.
Вскорѣ три матроса, держась за руки, вышли на большую улицу Mongomerry strit и пошли по ней, глазѣя на высокіе большіе дома, сплошь покрытые объявленіями, на роскошныя гостиницы, на витрины блестящихъ магазиновъ, на публику.
Они долго бродили по улицамъ и наконецъ зашли въ одну изъ лавокъ, попроще на видъ, сняли шапки и робко остановились у прилавка.
Чероватый приказчикъ съ цилиндромъ на головѣ, жевавшій табакъ, вопросительно посмотрѣлъ на русскихъ матросовъ.
