шій за нее деньги, бережно завязалъ въ уголъ платка англійскій золотой и, кромѣ того, спряталъ въ карманъ еще два доллара, — всѣ свои капиталы, разсчитывая на берегу купить себѣ фуфайку, двѣ матросскія рубахи, ножъ и какой-нибудь гостинецъ, въ видѣ платка для матери. Онъ былъ ея любимцемъ и не забылъ еще материнскихъ ласкъ, не забылъ безпредѣльнаго горя старухи, когда ея Васютку взяли въ рекруты. Въ прежнія времена служба солдата и матроса была долгая, двадцать пять лѣтъ, и потому матери, разстававшіяся съ сыновьями-солдатами, прощались съ ними навсегда. Больше не для кого было Чайкину припасать гостинцы въ деревню: жена его умерла за мѣсяцъ до того, какъ его взяли на службу; отца тоже въ живыхъ не было; два брата жили въ городѣ, и Чайкинъ ихъ почти не зналлъ.
Разсчитывалъ Чайкинъ тоже и походить по городу, посмотрѣть на людей, которые, по разсказамъ старыхъ матросовъ, прежде бывавшихъ въ Санъ-Франциско, живутъ вольно и хорошо, и погулять въ городскомъ саду. Одинъ землякъ-матросъ, ѣздившій на берегъ въ первой смѣнѣ, сказывалъ Чайкину, что тамъ очень хорошо, и музыка играетъ, и Чайкинъ, большой охотникъ сушать музыку, хотѣлъ непремѣнно побывать въ саду, если найдетъ его. Виномъ молодой матросъ еще «не занимался». Онъ хмелѣлъ послѣ двухъ-трехъ рюмокъ водки и, главное, очень боялся вернуться на клиперъ въ пьяномъ видѣ. Хотя взыскивали только съ тѣхъ матросовъ, которые напивались до того, что ихъ приходилось съ шлюпки поднимать на клипперъ на веревкѣ, но все-таки Чайкинъ остерегался. Однако, стаканъ-другой пива онъ разсчитывалъ выпить. А то какая же иначе гулянка!
— Ну, что, Вась, собрался? — спросилъ Кирюшкинъ, подходя къ молодому матросу, принарядившемуся для «берега».
— Да, Иванычъ, любопытно съѣздить…
— Скажу я тебѣ, Чайкинъ, матросъ ты во всемъ форменный, а линьковъ боишься, духъ въ тебѣ трусливый. Тебѣ бы на «Голубчикѣ» служить: тамъ другое положеніе, тамъ, Вась, командиръ жалостливый. Тебѣ, по твоему виду, надо у жалостливыхъ команди-
