частью изъ желанія избѣгнуть наказаній, отъ которыхъ физически больно, и добродушнаго пьяницы, напивавшагося «вдребезги», какъ только что урывался на берегъ, но не пропивавшаго, однако, казенныхъ вещей, такъ какъ за это наказывали безпощадно.
Немножко фаталистъ, какъ и всѣ подневольные люди, онъ жилъ, какъ «Ботъ дастъ». Дастъ Богъ добраго командира и добраго старшаго офицера, и ничего себѣ жить, а дастъ Богъ недобраго, надо терпѣть. А чтобы легче было терпѣть и чтобы хоть на время забывать дѣйствительную жизнь, подчасъ каторжную, Егоркинъ напивался и тогда воображалъ себя свободнъмъ человекомъ.
Началъ онъ запиватъ на берегу при строгомъ командирѣ, но продолжалъ и при добромъ и мало по-малу привыкъ при съездахъ на берегъ напиваться, какъ онъ говорилъ, «во всю», чтобы не помнить себя. И уже тогда онъ не разбиралъ эпитетовъ, которыми награждалъ «злющихъ» офицеровъ, пьянствуя въ какомъ-нибудь кабачкѣ съ товарищами.
Рѣчи «Шупленькаго» показались Егоркину настолько странными, что онъ счелъ своимъ долгомъ высказаться. И съ рѣшительностью человѣка, не теряющагося ни при какихъ обстоятельствахъ, онъ увѣренно проговорилъ.
— Богъ все произвелъ, какъ следуетъ: и землю, и море, и небо, и звѣзды, и всякую тварь. Всему, братецъ ты мой, определилъ место и шабашъ! И людей обозначилъ, коимъ примѣрно въ господахъ быть, коимъ въ простомъ званіи. Вотъ оно какъ! И ты зря не думай. Знай себѣ посматривай впередъ!
Молодой матросикъ, едва ли удовлетворенный объясненіемъ Егоркина, не продолжалъ разговора.
Такъ прошло нѣсколько времени въ молчаніи.
— И чудной ты! — проговорилъ вдругъ Егоркинъ.
