скую крѣпость. Это обстоятельство снова чуть не создало мнѣ огорченія, возбудивъ подозрѣнія, которыхъ я рѣшительно ничѣмъ не вызвала. Но моихъ принциповъ не понимали, а высокое положеніе при дворѣ неминуемо сопряжено съ горестями и непріятностями. Я слишкомъ много сдѣлала для императрицы и во вредъ собственнымъ интересамъ, чтобы не стать мишенью для злобы и клеветы.
Дворъ вернулся въ Петербургъ, куда и я переѣхала черезъ нѣсколько дней. Мой дядя, генералъ Панинъ, жилъ уже въ своемъ домѣ и его жена пріѣхала къ нему изъ Москвы. Эта почтенная женщина, бывшая для меня искреннимъ другомъ и отличавшаяся, кромѣ всѣхъ качествъ, присущихъ женщинамъ, необычайной кротостью и благодушіемъ, имѣла слабыя легкія и, со времени нашего отъѣзда изъ Москвы, ея болѣзнь сдѣлала большіе успѣхи. Генералъ, много бывая при дворѣ, принужденъ былъ часто отлучаться изъ дому, вслѣдствіе чего я удѣляла много времени его супругѣ, которую искренно любила.
Однажды дядя сказалъ мнѣ, что во время своего пребыванія въ Ригѣ императрица получила письмо отъ Алексѣя Орлова, сообщавшее ей про заговоръ Мировича; это извѣстіе очень встревожило императрицу и она передала письмо своему первому секретарю, Елагину; письмо содержало приписку, гласившую, что видѣли, какъ Мировичъ нѣсколько разъ рано утромъ бывалъ у меня въ домѣ. Елагинъ сталъ увѣрять ея величество, что это, по всей вѣроятности, ошибка, такъ какъ врядъ ли княгиня Дашкова, не принимавшая почти никого, допустила бы до себя никому неизвѣстнаго и повидимому не совсѣмъ нормальнаго человѣка. Елагинъ не удовольствовался этимъ честнымъ и прямодушнымъ поступкомъ и прямо отъ императрицы пошелъ къ генералу Панину и разсказалъ ему все. Тотъ уполномочилъ его передать императрицѣ, что, дѣйствительно, Мировичъ бывалъ рано по утрамъ въ моемъ домѣ, но онъ приходилъ къ нему, Панину, по одному дѣлу въ сенатѣ. Къ тому же Панинъ
