дить. Онъ увѣрилъ Пушкина, что ея величество думаетъ совершенно иначе, обѣщалъ ему, что въ тотъ же вечеръ переговоритъ съ ней и надѣется, что докажетъ ему это.
Вечеромъ, когда мы съ мужемъ собирались ложиться спать, камердинеръ князя передалъ ему письмо. Оно было отъ Пушкина и повергло насъ въ безпредѣльное изумленіе. Онъ писалъ, что Зиновьевъ увлекъ его къ Орлову и что онъ, не помня въ точности своихъ словъ, все же опасается, что они могутъ навлечь на меня непріятности, вслѣдствіе чего онъ готовъ, изъ благодарности къ намъ и повинуясь чувству справедливости, письменно отказаться отъ всего, что говорилъ у Орлова. Онъ предлагалъ моему мужу прислать къ нему на слѣдующее утро за этимъ документомъ. Я совѣтовала не дѣлать этого, но мой мужъ нашелъ, что не слѣдуетъ лишать его возможности оправдаться. Когда на слѣдующее утро я по обыкновенію пошла къ императрицѣ, она спросила меня, зачѣмъ я причиняю безпокойство ея подданнымъ, увѣряя ихъ, что она плохого о нихъ мнѣнія, и огорчила Пушкина, давъ ему понять, что она дурно о немъ думаетъ. Меня ея слова удивили, но я сдержала себя и удовольствовалась тѣмъ, что напомнила императрицѣ, что во вниманіе къ давнишнимъ близкимъ отношеніямъ моего мужа съ Пушкинымъ — хотя, сказать мимоходомъ, я думаю, что мой мужъ не очень ими гордился — я поставила себѣ задачей устроить его судьбу, и предоставляю ей самой судить о его поведеніи въ отношеніи меня; зная ея чувствительный и просвѣщенный умъ, я спросила, можетъ ли она осуждать слова, сказанныя для успокоенія смятенной души, тѣмъ болѣе, что я вовсе и не говорила ему, что ея величество вѣритъ исторіи, столь повредившей ему въ глазахъ общества; я обѣщала ему, взамѣнъ назначенія къ великому князю, доставить ему какое-нибудь другое мѣсто, которое дастъ ему возможность проявить свои таланты.
Этотъ разговоръ меня взволновалъ. Я оставила покои императрицы и ничуть не была удивлена, когда мой мужъ встрѣтилъ меня словами:
