Васильевичъ... Такъ посудите... могу ли я извиняться?..
Голосъ Петра Васильевича звучалъ такъ нѣжно и грустно, когда онъ отвѣтилъ:
— И все-таки должны... Развѣ это расправа... Эхъ, дорогой юноша, труднѣе бываютъ вещи и все-таки... правильнѣе не платить за скверное сквернымъ...
Старшій офицеръ еще говорилъ, разсказывая въ третьемъ лицѣ нѣчто похожее на прежнее свое положеніе, и Сойкинъ, наконецъ, согласился...
— Спасибо... Не надо ли чего?.. Лимонадъ отъ меня требуйте...
Черезъ минуту Петръ Васильевичъ стучался въ двери каюты Байдарова.
— Войдите!..
Байдаровъ сидѣлъ у шифоньерки и писалъ письмо.
Онъ обернулся и, увидавъ старшаго офицера, всталъ.
Его лицо дышало злобой, страданіемъ и рѣшимостью.
— Что прикажете? — рѣзко спросилъ онъ старшаго офицера.
Петръ Васильевичъ, смущенный, словно виноватый, передалъ совѣтъ капитана списаться въ Батавіи съ корвета и прибавилъ, что Сойкинъ хочетъ извиниться передъ Николаемъ Николаевичемъ при всѣхъ товарищахъ въ каютъ-компаніи.
Оба они не глядѣли другъ на друга.
— Я и безъ приказанія капитана спишусь съ корвета. А извиненія Сойкина не желаю! — отвѣтилъ Байдаровъ.
И, помолчавъ, прибавилъ:
— Это вѣрно ваша идея моего удовлетворенія?
— И моя, Николай Николаевичъ.
— Я такъ и думалъ. Вы вѣдь не даромъ необыкновенно христіански терпимы. Объ этомъ весь Кронштадтъ знаетъ! — прибавилъ Байдаровъ и засмѣялся.
