называлъ онъ возвращеніе съ берега влежку и подниманіе на палубу при помощи болѣе трезвыхъ матросовъ, а то и на гордешкѣ.
— За что звѣрствуеіпь, Митричъ?—спрашивалъ его пріятель, старый матросъ, вмѣстѣ обыкновенно пьянствовавшій на берегу.
— То-то, отъ скуки... Пойми... Когда еще берегъ...
— А ты Бога вспомни. Обижаешь, Митричъ, безотвѣтныхъ... первогодковъ... Не хороню, братецъ!—серьезно и въ то же время душевно убѣждалъ боцмана маленькій и сухощавый матросъ Опорковъ съ добрыми, словно бы виноватыми глазами человѣка, понимающаго, что онъ пропоецъ и не разъ даже пропивалъ на берегу все казенное платье и возвращался въ одной рубахѣ, а на другой день покорно ждалъ линьковъ.
— И Бога помню, когда въ нонятіи.
— Войди...
— А ты не лѣзь, Опорковъ... До берега не буду въ нонятіи... Пойми и не серди боцмана!—сердито оборвалъ пріятеля боцманъ.
И Опорковъ отходилъ.
Самъ онъ „заскучивалъ“ по берегу, какъ и боцманъ. Необыкновенно добрый, онъ все-таки остановилъ на другой день боцмана и просилъ пожалѣть людей.
— Потерпи. Зато, Митричъ, какъ берегъ... Одно слово: вдребезги!—прибавлялъ Опорковъ.
3.
Въ каютъ-компаніи тоже все чаще и чаще раздавались недовольныя восклицанія скучающихъ офицеровъ.
— Скорѣй бы на берегъ!
— Тощища!
— Хоть бы но-человѣчески поѣсть, а то сиди на консервахъ!
