у насъ, старики помнятъ, былъ моръ, и на людей и на скотину. Дѣдъ мой, не послушавшись ни стараго, ни малаго, а разума своего темнаго, мужичьяго, вышелъ въ поле на работу, въ такой праздникъ святой, въ который и птица гнѣзда не вьетъ — въ самое Благовѣщеніе! Съ нимъ было батраковъ человѣкъ пятнадцать; вдругъ надъ ними небо тучами затмилось и налетѣла, зашумѣла крыльями, чума. Дѣдъ сказывалъ, что самъ ее видѣлъ: сама какъ утка, голова и хвостъ змѣиныя! Кто успѣлъ молитву сотворить, того Господь помиловалъ — кто нѣтъ — тутъ же душу отдалъ! Моровая язва эта хвостъ уронила здѣсь, а сама потянулась противъ солнышка — и до самаго того мѣста, гдѣ положила голову свою змѣиную, и народъ и скотъ, все вымерло! Тогда нашъ старикъ, покойникъ Ѳедосей, криваго Луки дѣдъ, зная всякое слово и отъ чего какое слово годится, и всякое зелье и снадобье, на-
у нас, старики помнят, был мор, и на людей и на скотину. Дед мой, не послушавшись ни старого, ни малого, а разума своего темного, мужичьего, вышел в поле на работу, в такой праздник святой, в который и птица гнезда не вьет — в самое Благовещение! С ним было батраков человек пятнадцать; вдруг над ними небо тучами затмилось и налетела, зашумела крыльями, чума. Дед сказывал, что сам ее видел: сама как утка, голова и хвост змеиные! Кто успел молитву сотворить, того Господь помиловал — кто нет — тут же душу отдал! Моровая язва эта хвост уронила здесь, а сама потянулась против солнышка — и до самого того места, где положила голову свою змеиную, и народ и скот, всё вымерло! Тогда наш старик, покойник Федосей, кривого Луки дед, зная всякое слово и от чего какое слово годится, и всякое зелье и снадобье, на-
