женном огромнымъ паркомъ. Это продолжалось, какъ я вамъ уже говорилъ, полтора года. Потомъ мы почувствовали приближеніе конца. Онъ пріѣзжалъ каждый день изъ Парижа и былъ очень огорченъ, искренно огорченъ, по правдѣ сказать. Вотъ какъ-то разъ, утромъ, они съ часъ тараторили промежъ себя, и когда я раздумывалъ, о чемъ бы они могли такъ долго чесать языкъ, меня позвали.
Тутъ маменька сказала мнѣ:
— Я при смерти и мнѣ нужно нѣчто открыть тебѣ вопреки совѣту графа. Говоря о немъ, она всегда называла его графомъ. Я могу сказать тебѣ имя твоего отца, который еше живъ.
Я спрашивалъ у нея сотни разъ… сотни разъ… имя моего отца—сотни разъ… и она никогда не соглашалась назвать его мнѣ. Кажется, я даже разъ надавалъ ей оплеухъ, чтобы заставить ее проговориться, но и это не помогло. Наконецъ, чтобъ отвязаться отъ меня, она объявила, что вы умерли безъ гроша, что вы были не важная птица, что это заблужденіе ея молодости, дѣвичья ошибка, и чортъ знаетъ чего не нагородила. Она такъ хорошо расписала все это, что я попался и повѣрилъ въ вашу смерть. Ну-съ, а тутъ она сказала:
— Я хочу открыть тебѣ имя твоего отца.
Графъ, сидя въ креслѣ, трижды замѣтилъ:
— Напрасно, напрасно, напрасно, Розета.
Маменька присѣла на кровати. Я какъ теперь помню ея пылающія щеки и блестящіе глаза; она все-таки очень меня любила и потому сказала ему:
— Такъ сдѣлай что-нибудь для него, Филиппъ!
Говоря съ нимъ, она называла его Филиппомъ, а меня Августомъ.
Онъ закричалъ какъ сумасшедшій:
