будь третьяго неизвѣстнаго вора, не заявившаго о себѣ, я назывался бы теперь виконтомъ Филиппомъ-Августомъ де-Превалонъ, нѣсколько поздно признаннымъ сыномъ графа того же имени и сенатора. А теперь я назвалъ себя „Неудачникомъ“.
— Какъ вы все это знаете?
— Знаю потому, что на моихъ глазахъ происходили объясненія, — жестокія, чортъ возьми, объясненія. Да, это научаетъ жизни.
Теперь священника мучило нѣчто болѣе тяжелое и давящее, чѣмъ все, что онъ переиспыталъ и перестрадалъ за послѣдніе полчаса. Его душило, душило все сильнѣе, до смертельной боли, не то, что онъ видѣлъ и слышалъ, а тонъ, которымъ это было сказано, и лицо проходимца, подчеркивающаго свои слова. Между этимъ человѣкомъ и собою, между сыномъ и собой, онъ начиналъ чувствовать эту яму нравственной грязи, которая для нѣкоторыхъ душъ бываетъ смертельнымъ ядомъ. Неужели это его сынъ? Онъ все еще какъ-то не вѣрилъ. Онъ жаждалъ доказательствъ, ясныхъ доказательствъ; ему хотѣлось все узнать, все услышать, все перестрадать. Онъ снова вспомнилъ о маслинахъ, окружавшихъ его домикъ, и во второй разъ прошепталъ: „Боже, помоги мнѣ!“
Филиппъ-Августъ кончилъ ѣсть супъ и спросилъ:
— Что же, или наѣлся, аббатъ?
Такъ какъ кухня находилась внѣ дома, въ отдѣльномъ помѣщеніи, и Маргарита не могла слышать голоса кюре, то онъ звалъ ее всегда нѣсколькими ударами въ китайскій гонгъ, висѣвшій на стѣнѣ, позади его.
Итакъ, онъ взялъ кожанный молотокъ и ударилъ нѣсколько разъ по круглой металлической доскѣ. Раздался звукъ сначала слабый, потомъ все болѣе сильный, опредѣ-
