На Фьезоле, средь тонкихъ тополей,
Когда горятъ въ травѣ зеленой маки,
И въ глубинѣ готическихъ церквей,
Гдѣ мученики спятъ въ прохладной ракѣ. —
На всемъ, что сдѣлалъ мастеръ мой, печать
Любви земной и простоты смиренной,
Да, онъ не все умѣетъ рисовать,
Но то, что онъ рисуетъ, совершенно.
Вотъ скалы, роща, рыцарь на конѣ,
Куда онъ ѣдетъ, въ церковь иль къ невѣстѣ?
Горитъ заря на городской стѣнѣ,
Идутъ стада по улицамъ предмѣстій.
Марія держитъ Сына Своего,
Кудряваго, съ румянцемъ благороднымъ.
Такія дѣти въ ночь подъ Рождество,
Навѣрно, снятся женщинамъ безплоднымъ.
И такъ нестрашенъ связаннымъ святымъ
Палачъ, въ рубашку синюю одѣтый.
Имъ хорошо подъ нимбомъ золотымъ:
И здѣсь есть свѣтъ, и тамъ иные свѣты.
На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зеленой маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке. —
На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной,
Да, он не все умеет рисовать,
Но то, что он рисует, совершенно.
Вот скалы, роща, рыцарь на коне,
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий.
Мария держит Сына Своего,
Кудрявого, с румянцем благородным.
Такие дети в ночь под Рождество,
Наверно, снятся женщинам бесплодным.
И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый.
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там иные светы.
