право, имѣющее значимость, будетъ ли то законъ семьи или государства. Сознаніе, напротивъ, слѣдовало собственному знанію и само скрыло отъ себя откровенное. Истина же другъ противъ друга возстающихъ силъ содержанія и сознанія въ результатѣ сводится къ тому, что обѣ обладаютъ равнымъ правомъ и поэтому въ противоположности, порождаемой дѣйствіемъ, равнымъ безправіемъ. Движеніе дѣланія доказываетъ свое единство въ обоюдной гибели обѣихъ силъ и самосознательныхъ характеровъ. Примиреніе противоположности съ собою есть Лета подземнаго міра въ смерти, или Лета высшаго міра, какъ оправданіе; не оправданіе вины, ибо сознаніе не можетъ отрицать ее, если оно дѣйствовало, но оправданіе преступленія и примиряющее съ нимъ успокоеніе. Обѣ Леты суть забвеніе, т.-е. исчезновеніе дѣйствительности и исчезновеніе дѣланія силъ субстанціи, какъ ея индивидуальностей, и силъ отвлеченной мысли о добромъ и зломъ. Ни одна для себя не является сущностью, которая есть покои цѣлаго въ себѣ самомъ, неподвижное единство рока, спокойное наличное бытіе, а, слѣдовательно, бездѣятельность и безжизненность семьи и правленія. Она есть равная честь, а поэтому равная недѣйствительность Аполлона и Эринніи и возвратъ ихъ одушевленія и дѣятельности къ простотѣ Зевса.
Рокъ этотъ завершаетъ опустошеніе неба, этого безотчетнаго смѣшенія индивидуальности и сущности, — смѣшенія, въ которомъ дѣланіе сущности является непослѣдовательнымъ, случайнымъ и недостойнымъ себя. Принадлежа сущности лишь поверхностно, индивидуальность несущественна. Изгнаніе такихъ несущественныхъ нредставленій, которое требовалось философами древности, начинается такимъ образомъ уже въ трагедіи и выражается въ томъ вообще, что раздѣленіе субстанціи подчиняется понятію, поэтому индивидуальность является существенной, а опредѣленія суть абсолютные характеры. Самосознаніе, представленное въ трагедіи, знаегъ и признаетъ поэтому только одну высшую силу, а этого Зевса, лишь какъ силу государства или очага; разсматривая эту силу въ противоположеніи знанію, оно знаетъ его только, какъ отца оформленнаго знанія объ обособленномъ. Оно знаетъ эту силу, какъ Зевса клятвы и Эринніи, т.-е. всеобщаго внутренняго, обитающаго въ сокровенномъ. Моменты, разсыпающіеся изъ понятія въ представленіе, которымъ хоръ придаетъ поочередно значимость, наоборотъ, не являются паѳосомъ героя, но унижаются въ немъ до страсти, до случайныхъ, несущественныхъ моментовъ, которые, хотя ихъ и хвалитъ хоръ, лишенный самости, не способны образовать характера героя, ни быть имъ выраженными или почитаемыми какъ его сущность.
Однако, и личности самой божественной сущности, такъ же какъ характеры ея субстанціи, опускаются въ простоту безсознательнаго. Эта необходимость по отношенію къ самосознанію опредѣляется какъ отрицательная сила всѣхъ появляющихся формъ; она -не узнаетъ въ нихъ себя, но, скорѣе, исчезаетъ въ нихъ. Самость только сообщается характерамъ, но не является центромъ движенія. Но самосознаніе, т.-е. простая собственная достовѣрность, на самомъ дѣлѣ есть отрицательная сила, единство Зевса, т.-е. субстанціальной сущности и отвлеченной необходимости, оно есть духовное единство, въ котороц все возвращается. Такъ какъ дѣйствительное самосознаніе еще отличается отъ субстанціи и рока, оно отчасти есть хоръ, или, скорѣе, толпа зрителей, въ которой это чуждое ей движеніе божественной жизни возбуждаетъ страхъ или въ которой оно же, какъ близкое ей, воз
право, имеющее значимость, будет ли то закон семьи или государства. Сознание, напротив, следовало собственному знанию и само скрыло от себя откровенное. Истина же друг против друга восстающих сил содержания и сознания в результате сводится к тому, что обе обладают равным правом и поэтому в противоположности, порождаемой действием, равным бесправием. Движение делания доказывает свое единство в обоюдной гибели обеих сил и самосознательных характеров. Примирение противоположности с собою есть Лета подземного мира в смерти, или Лета высшего мира, как оправдание; не оправдание вины, ибо сознание не может отрицать ее, если оно действовало, но оправдание преступления и примиряющее с ним успокоение. Обе Леты суть забвение, т. е. исчезновение действительности и исчезновение делания сил субстанции, как её индивидуальностей, и сил отвлеченной мысли о добром и злом. Ни одна для себя не является сущностью, которая есть покои целого в себе самом, неподвижное единство рока, спокойное наличное бытие, а, следовательно, бездеятельность и безжизненность семьи и правления. Она есть равная честь, а поэтому равная недействительность Аполлона и Эриннии и возврат их одушевления и деятельности к простоте Зевса.
Рок этот завершает опустошение неба, этого безотчетного смешения индивидуальности и сущности, — смешения, в котором делание сущности является непоследовательным, случайным и недостойным себя. Принадлежа сущности лишь поверхностно, индивидуальность несущественна. Изгнание таких несущественных нредставлений, которое требовалось философами древности, начинается таким образом уже в трагедии и выражается в том вообще, что разделение субстанции подчиняется понятию, поэтому индивидуальность является существенной, а определения суть абсолютные характеры. Самосознание, представленное в трагедии, знаег и признает поэтому только одну высшую силу, а этого Зевса, лишь как силу государства или очага; рассматривая эту силу в противоположении знанию, оно знает его только, как отца оформленного знания об обособленном. Оно знает эту силу, как Зевса клятвы и Эриннии, т. е. всеобщего внутреннего, обитающего в сокровенном. Моменты, рассыпающиеся из понятия в представление, которым хор придает поочередно значимость, наоборот, не являются пафосом героя, но унижаются в нём до страсти, до случайных, несущественных моментов, которые, хотя их и хвалит хор, лишенный самости, не способны образовать характера героя, ни быть им выраженными или почитаемыми как его сущность.
Однако, и личности самой божественной сущности, так же как характеры её субстанции, опускаются в простоту бессознательного. Эта необходимость по отношению к самосознанию определяется как отрицательная сила всех появляющихся форм; она -не узнает в них себя, но, скорее, исчезает в них. Самость только сообщается характерам, но не является центром движения. Но самосознание, т. е. простая собственная достоверность, на самом деле есть отрицательная сила, единство Зевса, т. е. субстанциальной сущности и отвлеченной необходимости, оно есть духовное единство, в котороц всё возвращается. Так как действительное самосознание еще отличается от субстанции и рока, оно отчасти есть хор, или, скорее, толпа зрителей, в которой это чуждое ей движение божественной жизни возбуждает страх или в которой оно же, как близкое ей, воз
