пымъ себѣ; его движеніе есть только однообразное повтореніе того же дѣланія. Сознаніе, пока оно находитъ въ предметѣ только всеобщность или отвлеченное мое, должно принять въ себя самое своеобразное движеніе этого предмета, и такъ какъ оно еще не является разсудкомъ, то должно быть, по крайней мѣрѣ, его памятью, благодаря которой то, что въ дѣйствительности присутствуетъ только какъ единичное, выражается всеобщимъ образомъ. Это поверхностное извлеченіе изъ единичности и такая же поверхностная форма всеобщности, въ которую чувственное только принимается, не становясь всеобщимъ въ себѣ самомъ, это описаніе вещей еще не имѣетъ движенія въ самомъ предметѣ, а движеніе существуетъ скорѣе только въ самомъ описываніи. Предметъ, такимъ образомъ, какъ только онъ описанъ, утратилъ интересъ; если одинъ описанъ, то долженъ быть взятъ другой, и поиски должны вѣчно продолжаться, чтобы не исчерпалось описаніе. Если не такъ легко найти новую цѣлостную вещь, то приходится обратиться снова къ най-дейнымъ ранѣе, чтобы дѣлить ихъ дальше, толковать и отмѣчать въ нихъ новыя стороны вещественности. Этому неустанному безпокойному инстинкту никогда не можетъ недостать матерьяла; правда, не всякому можетъ посчастливиться отмѣтить совершенно новый родъ, или найти совершенно новую планету, которая, хотя она и является индивидомъ, подходитъ подъ природу всеобщаго. По граница того, что обозначается, какъ слонъ, дубъ или золото, что въ нихъ является родовымъ или видовымъ, переходитъ черезъ многія ступени въ безконечную обособленность хаотически пересмѣшанныхъ животныхъ и растеній, горныхъ породъ, или только усиліемъ и искусствомъ обнаруженныхъ металловъ, почвъ и т. д. Въ этомъ царствѣ неопредѣленности всеобщаго, въ которомъ обособленіе снова приближается къ разъединенію, и то здѣсь, то тамъ совершенно теряется въ немъ, собранъ неисчерпаемый запасъ для наблюденія и описанія. Здѣсь, гдѣ сознанію открывается необозримое поле, оно можетъ найти въ границахъ всеобщаго, пожалуй, только ограниченность природы и своего собственнаго дѣланія вмѣсто неизмѣримаго царства. Оно не знаетъ больше, не является ли случайностью то, что кажется бытіемъ въ себѣ; то, что носитъ на себѣ печать неясной или незрѣлой, слабой и элементарной неопредѣленности, едва только развивающагося образованія, не можетъ претендовать даже на то, чтобы быть описаннымъ.
[ß. Указаніе признаковъ]. Если этому исканію и описанію кажется, что оно имѣетъ дѣло только съ вещами, то на самомъ дѣлѣ мы видимъ, что оно проходитъ вовсе не въ чувственномъ восприниманія, но то, посредствомъ чего вещь познается, для него важнѣе, чѣмъ остальной объемъ чувственныхъ свойствъ, безъ которыхъ сама вещь, правда, не можетъ обойтись, но которыя сознаніе оставляетъ безъ вниманія. Раздѣляя существенное и несущественное, понятіе подымается изъ чувственной путаницы, и познаніе выясняетъ такимъ путемъ, что оно, по крайней мѣрѣ, настолько же занято самимъ собою, какъ и вещью. Въ этой двойной существенности оно колеблется относительно того, существенно ли и необходимо ли въ самой вещи то, что существенно и необходимо для познанія. Съ одной стороны, признаки должны служить только познанію, такъ какъ посредствомъ ихъ оно отличаетъ вещи одну отъ другой; но, съ другой стороны, въ вещахъ познается не несущественное, а то, чѣмъ онѣ сами выдѣляются изъ всеобщей непрерывности бытія вообще, отли
пым себе; его движение есть только однообразное повторение того же делания. Сознание, пока оно находит в предмете только всеобщность или отвлеченное мое, должно принять в себя самое своеобразное движение этого предмета, и так как оно еще не является рассудком, то должно быть, по крайней мере, его памятью, благодаря которой то, что в действительности присутствует только как единичное, выражается всеобщим образом. Это поверхностное извлечение из единичности и такая же поверхностная форма всеобщности, в которую чувственное только принимается, не становясь всеобщим в себе самом, это описание вещей еще не имеет движения в самом предмете, а движение существует скорее только в самом описывании. Предмет, таким образом, как только он описан, утратил интерес; если один описан, то должен быть взят другой, и поиски должны вечно продолжаться, чтобы не исчерпалось описание. Если не так легко найти новую целостную вещь, то приходится обратиться снова к най-дейным ранее, чтобы делить их дальше, толковать и отмечать в них новые стороны вещественности. Этому неустанному беспокойному инстинкту никогда не может недостать матерьяла; правда, не всякому может посчастливиться отметить совершенно новый род, или найти совершенно новую планету, которая, хотя она и является индивидом, подходит под природу всеобщего. По граница того, что обозначается, как слон, дуб или золото, что в них является родовым или видовым, переходит через многие ступени в бесконечную обособленность хаотически пересмешанных животных и растений, горных пород, или только усилием и искусством обнаруженных металлов, почв и т. д. В этом царстве неопределенности всеобщего, в котором обособление снова приближается к разъединению, и то здесь, то там совершенно теряется в нём, собран неисчерпаемый запас для наблюдения и описания. Здесь, где сознанию открывается необозримое поле, оно может найти в границах всеобщего, пожалуй, только ограниченность природы и своего собственного делания вместо неизмеримого царства. Оно не знает больше, не является ли случайностью то, что кажется бытием в себе; то, что носит на себе печать неясной или незрелой, слабой и элементарной неопределенности, едва только развивающегося образования, не может претендовать даже на то, чтобы быть описанным.
[ß. Указание признаков]. Если этому исканию и описанию кажется, что оно имеет дело только с вещами, то на самом деле мы видим, что оно проходит вовсе не в чувственном воспринимания, но то, посредством чего вещь познается, для него важнее, чем остальной объем чувственных свойств, без которых сама вещь, правда, не может обойтись, но которые сознание оставляет без внимания. Разделяя существенное и несущественное, понятие подымается из чувственной путаницы, и познание выясняет таким путем, что оно, по крайней мере, настолько же занято самим собою, как и вещью. В этой двойной существенности оно колеблется относительно того, существенно ли и необходимо ли в самой вещи то, что существенно и необходимо для познания. С одной стороны, признаки должны служить только познанию, так как посредством их оно отличает вещи одну от другой; но, с другой стороны, в вещах познается не несущественное, а то, чем они сами выделяются из всеобщей непрерывности бытия вообще, отли
