— Не ваше дѣло разсуждать. Чтобы я ихъ невидалъ. Слышите?
— Слушаемъ, ваше благородіе.
— И чтобы вы не смѣли ударить матроса... Ни Боже ни!
— Какъ вамъ угодно, вашеблагородіе, но только осмѣлюсь вамъ доложить, что это никакъ невозможно! пробурчалъ Ѳедотовъ.
— Никакого, значитъ, почтенія къ боцману не будетъ, доложилъ почтительно Никифоровъ.
— Ежели, примѣрно, ваше благородіе, не вдарь я матроса въ зубы, какой же я буду бонманъ! угрюмо замѣтилъ Ѳедотовъ.
— И ежели за дѣло и драться съ разсудкомъ, ваше благородіе, то, позвольте доложить, что матросъ вовсе и не обижается... Напротивъ даже... чувствуетъ, что проученъ по справедливости! объяснялъ Никифоровъ.
Старшій офицеръ, человѣкъ далеко не злой, но очень вспыльчивый, который и самъ, случалось, въ минуты служебнаго гнѣва давалъ волю рукамъ, слушалъ эти объясненія двухъ старыхъ, отлично знающихъ свое дѣло боцмановъ, подавляя невольную сочувственную улыбку и отлично понимая затруднительность ихъ положенія.
Въ самомъ дѣлѣ, приказаніе это шло. въ разрѣзъ съ установившимися и освященными обычаемъ понятіями о «боцманскомъ правѣ» и о педагогическихъ приемахъ матросскаго обученія. Безъ этого права, казалось—и не однимъ только боцманамъ въ тѣ времена казалось— немыслимъ былъ хорощій боцманъ, наводящій страхъ на матросовъ.
Но какого бы мнѣнія ни былъ Андрей Николаевичъ о капитанскомъ приказаніи, а оно было для него свято, и необходимо было его исполнить.
И, напуская на себя самый строгій начальническій видъ, словно бы желая этимъ видомъ прекратить всякія дальнѣйшія разсужденія, онъ строго прикрикнулъ:
