сика этого самаго, какой онъ есть... Правда-то свое, не бойсь, взяла. Про то самое я и говорю! заключилъБастрюковъ, вполнѣ, повидимому, убѣжденный въ истинности своей философіи и въ дѣйствительности того психологическаго процесса обращенія «ожесточеннаго» человѣка, который быть-можетъ онъ самъ же создалъ своимъ художественнымъ чутьемъ и свѣтлою вѣрой въ то, что совѣсть должна заговорить даже и въ самомъ нехорошемъ человѣкѣ.
— Теперь онъ въ адмиралы вышелъ, промолвилъ послѣ паузы Бастрюковъ.
Въ тонѣ его голоса не было и нотки озлобленія. И это заставило Ашанина невольно спросить:
— И ты вспоминаешь о немъ безъ всякой злобы?
— Злоба, милый баринокъ, несытитъ... Богъ ему судья! А мы ему давно простили, послѣ самыхъ этихъ каменьевъ, что сердце ему смягчили.
— Кто это «мы»? — Да матросикисъ «Поспѣшнаго». Глядите-ка, баринъ, ишь касатки гуляютъ, видимо ихъ невидимо! Ходко идутъ!
Ашанинъ посмотрѣлъ за бортъ.
Громадная стая дельфиновъ сомкнутою правильною колонной плыла въ верхнихъ слояхъ воды, обгоняя корветъ.
Они исчезли изъ глазъ, а Володя все еше раздумчиво смотрѣлъ на океанъ, находясь подъ сильнымъ впечатлѣніемъ разсужденій матроса. И въ головѣ его проносились мысли: «И съ такимъ народомъ, съ такимъ добрымъ, всепрошаюшимъ народомъ да еще быть жестокимъ!» И онъ тутъ же поклялся всегда беречь и любить матроса и, обращаясь къ Бастрюкову, восторженно проговорилъ:
— Какой, братъ, ты славный!
Въ отвѣтъ матросъ ласково улыбнулся.
— Команду будить! раздался громкій голосъ съ мостика, какъ пробило двѣ склянки (пять часовъ).
Боцманъ выбѣжалъ на средину корвета, просвисталъ
