озономъ, морской воздухъ, и снова ходилъ, и снова смотрѣлъ на прелесть восхода, и все его существо было полно безотчетной радости.
Какъ только солнце выглянуло своею золотистою верхушкой, Михайла Бастрюковъ, бывшій на вахтѣ, снялъ шапку и, глядя на солнышко, три раза истово перекрестился. Затѣмъ погладилъ быковъ въ стойлахъ, каждаго почесалъ подъ шеей, сказалъ имъ по ласковому слову и, весь какъ-то радостно улыбаясь, подошелъ къ кадкѣ съ водой, закурилъ свою маленькую трубочку съ мѣднымъ колпачкомъ и, затянувшисьразъ-другой, протянулъ своимъ пріятнымъ пѣвучимъ баскомъ, ни къ кому не обращаясь:
— И благодать же Господня!
— Превосходно! промолвилъ кто-то изъ кучки курильщиковъ.
— Чего лучше! замѣтилъ и боцманъ Ѳедотовъ, входя въкругъ, —Дай-ка-сь затянуться трубочки, Бастрюковъ! прибавилъ онъ, протягивая шаршавую, засмоленную руку. — Твоя трубка скусная!
— Россійская трубочка, Захарычъ, оттого и скусная! А вѣдь всего за нее два пятака дадено! весело говорилъ Бастрюковъ, протягивая боцману трубку.
Боровшійся всю первую склянку своей вахты съ великимъ искушеніемъ притулиться къ борту и вздремнуть, Володя, оживившійся и внезапно возбужденный, глядѣлъ на востокъ. Желанія сна какъ не бывало! И онъ любовался чудною картиной жадными глазами и мысленно жалѣлъ, что никто изъ его близкихъ на далекомъ сѣверѣ не любуется вмѣстѣ съ нимъ. Онъ ощущалъ потребность юной, отзывчивой души немедленно подѣлиться своими ощущеніями смутнаго восторга и оттого, что восходъ такъ хорошъ, и оттого, что ему самому такъ полночувствуется и хочется весь міръ обнять, —и онъ подошелъ къ своему пріятелю—Бастрюкову, который, выкуривъ трубочку, стоялъ у борта, посматривая на океанъ, и проговорилъ:
