дого маленькаго матроса, —и ему сдѣлалось невыразимо больно.
Взволнованный подбѣжалъ онъ къ боцману и проговорилъ:
— Драться нельзя... слышишь ли, нельзя... Нельзя!! вдругъ крикнулъ онъ неестественно визгливымъ голосомъ.
На глазахъ у него появились слезы. Онъ чувствовалъ себя словно бы сконфуженнымъ и въ эту минуту рѣшительно ненавидѣлъ это скуластое, сердитое на видъ лицо боцмана, съ нависшими бровями и съ толстымъ мясистымъ носомъ багрово-краснаго цвѣта.
Боцманъ нахмурился и сердито проговорилъ:
— Я такъ... легонько съѣздилъ, ваше благородіе!
— Легонько! продолжалъ съ укоромъ юноша, —Не все ли равно? Тутъ дѣло не въ томъ... ты оскорбляешь человѣческое достоинство.
Боцманъ смотрѣлъ на Ашанина во всѣ глаза. О чемъ это онъ говоритъ?
— И вовсе я не оскорбилъ матроса, ваше благородіе. Это вы напрасно на меня! обидчиво проговорилъ онъ. —Я, слава. Богу, самъ изъ матросовъ и матроса очень даже уважаю, а не то чтобъ унизить его. Меня матросы любятъ, вотъ что я вамъ доложу!
Дѣйствительно, Ашанинъ зналъ, что матросы любили Ѳедотова, считая его справедливымъ и добрымъ человѣкомъ и охотно прощая ему служебныя тычки.
Реплика боцмана еще болѣе смутила Володю, и онъ уже болѣе мягкимъ тономъ и нѣсколько сконфуженно проговорилъ:
— Но все-таки... ты, братецъ, пойми, что драться не хорошо, Ѳедотовъ.
— Ежели съ разсудкомъ, такъ вовсе даже обвязательно, ваше благородіе! авторитетно и убѣжденно заявилъ боцманъ.
И такъ какъ Ашанинъ всѣмъ своимъ видомъ проте-
