не пойдетъ жалиться... А все жъ таки на этихъ анаѳемъ боцмановъ да унтерцеровъ теперь справа есть... Опаску, значить, будутъ имѣть...
— Мутитъ, братцы, охъ какъ мутитъ! жаловался матросикъ.
— А ты «страви» —полегчаетъ! ласково сказалъ Митричъ.
— То-то не «травитъ»...
— А ты запусти, братецъ ты мой, палецъ въ глотку...
Матросикъ послѣдовалъ совѣту товарища.
— Ну что, легче?
— Будто и легче...
Ашанинъ пробылъ наверху около часа. Штормъ, казалось, крѣпчалъ, и качка дѣлалась нестерпимѣе. Онъ снова почувствовалъ сильные приступы морской болѣзни и на этотъ разъ мучительные...
И снова все показалось ему немилымъ, и снова морская служба потеряла всякую прелесть въ его глазахъ... Онъ спустился внизъ, шатаясь дошелъ до своей каюты и влѣзъ на койку... Но и лежачее положеніе не спасло его. Послѣ самаго пребыванія на свѣжемъ воздухѣ его, какъ выражался старый штурманъ, «совсѣмъ разлимонило» въ душной и спертой атмосферѣ маленькой каюты, въ которой попрежнему бѣдный батюшка то стоналъ, то шепталъ молитвы, вдругъ прерываемыя непріятными звуками, свидѣтельствовавшими о приступѣ морской болѣзни.
Володя такъ же страдалъ теперь, какъ и его сожитель по каютѣ, и, не находя мѣста, не зная, куда дѣваться, какъ избавиться отъ этихъ страданій, твердо рѣшилъ, какъ только «Коршунъ» придетъ въ ближайшій портъ, умолять капитана дозволить ему вернуться въ Россію. А если онъ не отпуститъ (хотя это чудный человѣкъ долженъ отпустить!), то онъ убѣжитъ съ корвета, будь что будетъ.
Въ этотъ мучительный день въ Нѣмецкомъ морѣ Во-
