ракъ, чудовищную химеру, и чтобы ей очнуться отъ этого бреда, нужны почти предсмертныя судороги. Вѣдь казалось же и Достоевскому, что весь самодержавный, «петербургскій періодъ русской исторіи вотъ-вотъ поднимется вмѣстѣ съ петербургскимъ туманомъ и разлетится какъ сонъ». Абсолютная монархія — застывшій терроръ, обледѣнѣлая анархія; и русская революція слишкомъ часто — только «русскій бунтъ безсмысленный и безпощадный», по слову Пушкина, — таже анархія.
Но, можетъ быть, въ этомъ нашемъ послѣднемъ отчаяніи о государствѣ Россійскомъ — наша первая надежда на русскій народъ. Не потому ли этотъ народъ по преимуществу безгосударственный, анархическій, что онъ по преимуществу религіозно-общественный, теократическій? Не потому ли оказался онъ такимъ бездарнымъ въ творчествѣ государственномъ, что истинное призваніе его — создать не мертвый механизмъ государства, этого «Автомата», «Искусственнаго Человѣка», Homo Artificialis, по выраженію Гоббса, — a живое тѣло Церкви. Богочеловѣчества? И въ неутолимой тоскѣ русскаго народа о грядущемъ царѣ-Мессіи, соединителѣ правды земной съ правдой небесной, не заключается ли, хотя и безсознательное и уродливо искаженное историческою дѣйствительностью, но, въ идеальномъ существѣ своемъ, подлинное теократическое чаяніе?
Донынѣ, во всемірной исторіи, ни одинъ великій народъ не жилъ безъ государства: донынѣ быть въ исторіи значитъ быть въ государствѣ. Всѣ попытки выйти изъ государственности кончались или тѣмъ, что народъ погибалъ, порабощался другими, болѣе государственно крѣпкими народами, или черезъ революцію переходилъ отъ одного менѣе къ другому болѣе совершенному, болѣе государственному государству.
Подвергнется ли Россія этой общей исторической участи народовъ: найдетъ ли, наконецъ, свою государственность въ своей революціи или погибнетъ отъ своей анархіи, умретъ въ «страшныхъ мукахъ родовъ»?
Во всякомъ случаѣ, наша безконечная религіозная надежда — только въ нашемъ безконечномъ политическомъ отчаяніи: только тамъ, гдѣ кончается абсолютная государственность, начинается
