разительности и при поддержкѣ можетъ стоять на заднихъ лапахъ и держать на носу сахаръ.
Это обстоятельство привело Коноплева въ восторгъ и доставило „Васькѣ“ не мало ласковыхъ эпитетовъ и не мало ласковыхъ трепковъ и въ то же время вызвало въ Коноплевѣ какое-то твердое рѣшеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ смутную, радостную надежду.
Съ слѣдующаго же дня Коноплевъ пересталъ спать послѣ обѣда, и какъ только боцманъ Якубенковъ вскрикивалъ, послѣ свистка въ дудку, — „отдыхать!“ Коноплевъ шелъ за „Васькой“ и уносилъ его, внизъ, на кубрикъ, подальше отъ людскихъ глазъ. Тамъ, въ укромномъ мѣстечкѣ пустого матросскаго помѣщенія (матросы всѣ спали наверху) онъ проводилъ положенный для отдыха часъ глазъ на глазъ со своимъ любимцемъ, окружая занятія съ нимъ какою-то таинственностью.
Послѣ этихъ занятій, „Васька“, обыкновенно, получалъ кусовъ сахара, до котораго былъ большой охотникъ, и напутствуемый похвалами своей „бшковатости“, иногда нѣсколько утомленный, но все-таки веселый, водворялся въ загородкѣ, въ которой, какъ колода, валялась разжирѣвшая мать, и съ трудомъ передвигали ноги закормленные поросята.
Кромѣ того, по раннимъ утрамъ, когда старшій офицеръ еще спалъ, и по вечерамъ, Коноплевъ выводилъ „Ваську“ на палубу и заставлялъ его бѣгать, гоняясь за нимъ или пугая его линькомъ. Эти прогулки не особенно правились „Васькѣ“, и, видимо, утомляли, но за то Коноплевъ былъ доволенъ, видя,
