венно добродушный и уживчивый нравъ. Даже санъ боцманъ Якубенковъ относился къ Коноплеву снисходително и только въ рѣдкихъ случаяхъ „запаливалъ“ ему, словно бы понимая, что не сдѣлалъ изъ этого прирожденнаго мужика форменнаго матроса.
— А ты что, Коноплевъ, рожу только скалишь. Ай, не слышишь, что я приказываю? — спрашивалъ боцманъ.
— То-то слышу, Ѳедосъ Ивановичъ.
— Хочешь, что-ли, чтобы зубы у тебя были цѣлы?
— Не сумлѣвайтесь, будутъ цѣлы, Ѳедосъ Иванычъ!
— Смотри не ошибись.
— Я это дѣло справлю, какъ слѣдоваетъ. Самое это простое дѣло. Слава Богу, за скотиной хаживалъ! — любовно, и весь оживляясь, говорилъ Коноплевъ.
И радостная, широкая улыбка снова растянула его ротъ до широкихъ вислоухихъ ушей при мысли о работѣ, которая хотя отчасти напомнитъ ему здѣсь, среди далекаго постылаго океана, его любимое деревенское дѣло.
— То-то, и я тобой обнадеженъ. Я такъ и обсказывалъ старшему офицеру, что ты по мужицкой части не сдрейфуешь. Смотри, не оконфузь меня… Да помните вы оба: ежели да старшій офицеръ замѣтитъ у скотины или у птицы какую-нибудь неисправку или поврежденіе палубы, велитъ вамъ обоимъ всыпать. Знай это, ребята! — закончилъ боцманъ добродушно — дѣловымъ тономъ, словно бы передавалъ самое обыкновенное извѣстіе.