берущихъ рифы въ свѣжую погоду, стоя у рей[1], стремительно качающихся надъ волнистою водяной бездной — вчужѣ вселялъ въ этомъ сухопутномъ человѣкѣ чувство невольнаго страха и трепета, которого побороть онъ не могъ. Онъ зналъ, что малѣйшая неловкость или неосторожность, и человѣкъ сорвется съ реи и размозжитъ себѣ голову о палубу или упадетъ въ море. Видывалъ онъ такіе случаи во время своей службы и только ахалъ, весь потрясенный. Никогда не полѣзъ бы онъ добровольно на мачту, — Богъ съ ней! — и по счастію его никогда и не посылали туда.
Такъ Коноплевъ и не могъ привыкнуть къ морю. Оно попрежнему возбуждало въ немъ страхъ. Назначенный въ кругосвѣтное плаваніе, онъ покорился, конечно, судьбѣ, но нерѣдко скучалъ, уныло посматривая на сѣдые высокіе волны, среди которыхъ, словно между горъ, шелъ раскачиваясь, небольшой клиперъ. Вдобавокъ Коноплевъ не переносилъ сильной качки, и когда, во время бурь и непогодъ клиперъ „валяло“, какъ щепку, съ бока на бокъ, Коноплевъ вмѣстѣ со страхомъ испытывалъ приступы морской болѣзни.
И въ такіе дни онъ особенно тосковалъ по землѣ, любовно вспоминая свою глухую, заброшенную въ лѣсу, деревушку, которая была для него милѣе всего на свѣтѣ.
Несмотря на то, что Коноплевъ былъ плохой матросъ и далеко не отличался смѣлостью, онъ пользовался общимъ расположеніемъ за свой необыкно-
- ↑ Дерево, подвѣшенное за середину къ мачтѣ и служащее для перевязыванія паруса.
