Я многимъ вѣрилъ до изступленности,
Съ такой надеждой, съ такой любовью!
И мнѣ былъ сладокъ мой бредъ влюбленности,
Огнемъ сожженный, залитый кровью.
Какъ глухо въ безднахъ, гдѣ одиночество,
Гдѣ замеръ сумракъ молочно-сизый…
Но снова голосъ! зовутъ пророчества!
На мутныхъ высяхъ чернѣютъ ризы!
«Братъ, что ты видишь?» — Какъ отзвукъ молота,
Какъ смѣхъ внѣмірный, мнѣ откликъ слышенъ:
«Въ сіяньи небо — вино и золото! —
Какъ ярки дали! какъ вечеръ пышенъ!»
Отдавшись снова, спѣшу на кручи я,
По острымъ камнямъ, межъ ихъ изломовъ.
Мнѣ рѣжутъ руки цвѣты колючіе,
Я слышу хохотъ подземныхъ гномовъ.
Но въ сердцѣ — съ жаждой рѣшенье строгое,
Горитъ надежда лучемъ усталымъ.
Я много вѣрилъ, я проклялъ многое,
И мстилъ невѣрнымъ въ свой часъ кинжаломъ.
1903.
Я многим верил до исступленности,
С такой надеждой, с такой любовью!
И мне был сладок мой бред влюбленности,
Огнем сожженный, залитый кровью.
Как глухо в безднах, где одиночество,
Где замер сумрак молочно-сизый…
Но снова голос! зовут пророчества!
На мутных высях чернеют ризы!
«Брат, что ты видишь?» — Как отзвук молота,
Как смех внемирный, мне отклик слышен:
«В сияньи небо — вино и золото! —
Как ярки дали! как вечер пышен!»
Отдавшись снова, спешу на кручи я,
По острым камням, меж их изломов.
Мне режут руки цветы колючие,
Я слышу хохот подземных гномов.
Но в сердце — с жаждой решенье строгое,
Горит надежда лучом усталым.
Я много верил, я проклял многое,
И мстил неверным в свой час кинжалом.
1903.
