мы прежде пріятно проводили вечера. То̀ я читала ему и онъ слушалъ съ удовольствіемъ; то̀ онъ разсказывалъ мнѣ про маменьку и говорилъ, что я очень на нея похожа, что у нея былъ тотъ же голосъ и что она теперь въ раю, гдѣ всѣ очень счастливы. Ахъ, это время прошло!
— Успокойтесь, Нелли. Мнѣ больно смотрѣть на ваши слезы.
— Онъ никогда не видитъ слёзъ моихъ; но при васъ я могу плакать и говорить о горестяхъ моихъ; я увѣрена, что вы никому про нихъ не разскажете.
Мистриссъ Кюильпъ отвернулась и ничего не отвѣчала, хотя дверь опять скрыпнула.
— Однако жъ не думайте, чтобы дѣдушка любилъ меня менѣе чѣмъ прежде, продолжала Нелли съ жаромъ: напротивъ, мнѣ кажется, что онъ любитъ меня всё болѣе и болѣе. Но я не говорила вамъ еще о величайшей перемѣнѣ въ привычкахъ его, а вы, пожалуйста, никому про то не разсказывайте. Онъ совсѣмъ не спитъ; только днемъ немножко отдыхаетъ въ креслахъ своихъ, а ночи проводитъ внѣ дома.
— Возможно ли?
— Да. Онъ уходитъ въ полночь, и возвращается только къ разсвѣту. Сегодня уже солнце взошло, когда онъ воротился. Глаза его горѣли, щеки были блѣдны и колѣни дрожали. Онъ бросился на постель; мнѣ послышалось, что онъ стонетъ, я поспѣшно подошла къ дверямъ комнаты его и услышала какъ онъ говорилъ, что жизнь ему надоела и что онъ живетъ еще только для меня одной. Что̀ мнѣ дѣлать? Какъ помочь горю?
Исполненная горести и тронутая участіемъ и состраданіемъ, выразившемся на лицѣ доброй мистриссъ Кюильпъ, Нелли бросилась въ ея объятія и залилась слезами. Въ это мгновеніе вошелъ Кюильпъ и съ искусствомъ закоренѣлаго лицемѣра притворился чрезвычайно удивленнымъ слезами молодой дѣвушки.
— Это слѣдствіе усталости и испуга, мистриссъ Кюильпъ, сказалъ онъ; она устала отъ долгой ходьбы, потомъ испугали ее негодяи, которые дрались и наконецъ она была не совсѣмъ спокойна, переѣзжая черезъ рѣку:
