кланялась я, было осмѣяно его холоднымъ разсудкомъ; все, что чтила какъ святость, представили мнѣ въ жалкомъ и пошломъ видѣ. Незамѣтно, вмѣсте съ вѣрою моею въ прекрасное, исчезали утонченность и разборчивость моихъ понятій. Шутки, доводившія меня прежде до слезъ, теперь не вызывали румянца на щекахъ моихъ. Я свыклась съ любимымъ чтеніемъ моего мужа, съ его сужденіями, даже съ грубыми каламбурами людей постороннихъ, которые, стараясь подладиться подъ тонъ хозяина дому, сыпали наперерывъ остротами, нескрашенными даже его остроуміемъ.
Давно, еще до замужества, замѣтивъ, что лучшія побужденія мои перетолковывались въ дурную сторону, что изъ всякаго поступка, изъ всякаго слова моего, люди находили средство выжимать эссенцію смѣшнаго, я свергла съ себя иго ихъ мненія. Теперь оно показалось мнѣ еще презрительнѣе, когда особы, называвшія меня глупенькой дѣвчонкой, стали величать умной и любезной женщиной, оттого только что случай набросилъ на меня чинъ генеральши.
Несвязанная почтеніемъ къ обществу ни боязнью его приговоровъ, я жила въ свѣтѣ какъ въ пустынѣ, где лишь камни да перелетныя облака были моими свидетелями; жила подъ вліяніемъ собственнаго уваженія къ себе и примѣра моей матери, а людскія мнѣнія считала миражемъ, который никого не прохладить, не утолить ни чьей жажды, и обманетъ тѣхъ только, кто смотритъ на предметы издали сквозь этотъ лживый паръ. Никогда мысль преступная не оскверняла меня; но я не принуждала себя строго слѣдовать общепринятымъ обычаямъ, не маскировалась передъ толпой, не гналась за ея хвалами, не страшилась ея порицаній: словомъ, во всѣхъ чувствахъ и поступкахъ я отдавала отчетъ только Верховному Судьѣ и моей совѣсти.
Какъ обыкновенно случается, чѣмъ меньше заботилась я о людяхъ, тѣмъ болѣе хлопотали они обо
кланялась я, было осмеяно его холодным рассудком; все, что чтила как святость, представили мне в жалком и пошлом виде. Незаметно, вместе с верою моею в прекрасное, исчезали утонченность и разборчивость моих понятий. Шутки, доводившие меня прежде до слез, теперь не вызывали румянца на щеках моих. Я свыклась с любимым чтением моего мужа, с его суждениями, даже с грубыми каламбурами людей посторонних, которые, стараясь подладиться под тон хозяина дома, сыпали наперерыв остротами, нескрашенными даже его остроумием.
Давно, еще до замужества, заметив, что лучшие побуждения мои перетолковывались в дурную сторону, что из всякого поступка, из всякого слова моего, люди находили средство выжимать эссенцию смешного, я свергла с себя иго их мнения. Теперь оно показалось мне еще презрительнее, когда особы, называвшие меня глупенькой девчонкой, стали величать умной и любезной женщиной, оттого только что случай набросил на меня чин генеральши.
Несвязанная почтением к обществу ни боязнью его приговоров, я жила в свет как в пустыне, где лишь камни да перелетные облака были моими свидетелями; жила под влиянием собственного уважения к себе и примера моей матери, а людские мнения считала миражем, который никого не прохладит, не утолить ни чьей жажды, и обманет тех только, кто смотрит на предметы издали сквозь этот лживый пар. Никогда мысль преступная не оскверняла меня; но я не принуждала себя строго следовать общепринятым обычаям, не маскировалась перед толпой, не гналась за ее хвалами, не страшилась ее порицаний: словом, во всех чувствах и поступках я отдавала отчет только Верховному Судье и моей совести.
Как обыкновенно случается, чем меньше заботилась я о людях, тем более хлопотали они обо
