вздоръ!» Я ему съ почтительной ироніей напомнилъ, что въ его собственныхъ картинахъ весенняго лѣса и утра звуки перемѣшиваются съ ароматами и свѣтами. Онъ нѣсколько принялъ мой аргументъ, и попросилъ меня прочесть еще что-нибудь. Я прочелъ ему: «Я въ странѣ, что вѣчно въ бѣлое одѣта». Левъ Толстой притворился, что и это стихотвореніе ему совершенно не нравится. Но оно произвело на него впечатлѣніе, и онъ совершенно другимъ тономъ сказалъ: «Да кто Вы собственно такой? Разскажите мнѣ, кто Вы?» Онъ, кажется, любитъ такіе вопросы предлагать посѣтителямъ. На меня мгновенно напало состояніе художественнаго синтеза, и я, въ десять или пятнадцать минутъ, съ великимъ довѣріемъ, разсказалъ ему всю свою жизнь, въ главныхъ ея чертахъ. Отдѣльные вопросы и переспросы, которыми онъ изрѣдка перебивалъ мой торопливый разсказъ, показывали мнѣ, какъ онъ слушаетъ. Быть можетъ, никогда въ моей жизни ни одинъ человѣкъ такъ не слушалъ меня. За одну эту способность—такъ приникать душой къ чужой, чуждой душѣ можно безконечно полюбить Льва Толстого, и я его люблю. Отъ всего этого свиданія съ нимъ, длившагося нѣсколько часовъ, у меня осталось единственное по ласковости, очаровательное впечатлѣніе, и вотъ сейчасъ,—черезъ мглу годовъ, вспоминая этотъ ласковый крымскій вечеръ, я чувствую въ душѣ дѣтскую радость, дѣтски-сладостную признательность къ Льву Толстому за каждое его слово и движеніе. А «Ароматъ Солнца» онъ все-таки не понялъ, какъ, при всей своей безмѣрной чуткости и при всемъ своемъ творческомъ геніи, цѣлаго множества явленій онъ не понимаетъ.
Нынѣ же, вотъ, раскрываю я книжечку, предназначенную для дѣтей, и вижу, что тамъ есть нѣсколько моихъ вещей, и межь нихъ на первомъ мѣстѣ «Ароматъ Солнца». Что̀ должно было совершиться—совершилось. Кругъ очертился сполна, и конечная точка снова стала начальной.
Я знаю многихъ дѣтей, которыя принимаютъ «Ароматъ Солнца». И знаю дѣтей, которыя, разъ прослушавъ это стихотвореніе, уже потомъ всегда, въ опредѣленный солнечный мигъ, во время прогулки въ лѣсу или въ саду, вдругъ останавливаются и говорятъ: «Ароматъ Солнца». Для меня—высокое художественное счастье—эта радость знать, что тонкія золотыя струны, прозвучавшія въ моей душѣ, звучатъ и звучатъ въ утонченныхъ дѣтскихъ душахъ. О, утонченныхъ! Слѣпцы думаютъ, что дѣтскія души—простыя, какъ они думаютъ, что Природа есть образецъ простоты. Но Природа, каждый день создающая новые закаты и каждое утро находящаяся въ безбрежномъ творчествѣ, есть воплощенная сложность, а не простота. Природа бѣжитъ простоты, какъ бѣжитъ пустоты. И дѣтскія души сложны, утонченны, душа ребенка извилиста, дѣтская душа—лабиринтъ. На берегу Балтійскаго моря трехлѣтняя свѣтлоглазка нашла кусочекъ янтаря, и, обращаясь ко мнѣ, говоритъ: «Смотри, я нашла маленькое солнце». Эта же дѣвочка, одѣтая, хочетъ войти въ море. Няня удерживаетъ ее. Она улучаетъ минуту, быстро вбѣгаетъ въ воду по горло, и побѣднымъ голосомъ кричитъ: «Море—мое!» Эта же дѣвочка, теперь, когда ей семь лѣтъ, недовольна, что наступаетъ ночь, и свѣтитъ блѣдная Луна. Безъ чьихъ-либо внушеній, она беретъ большой листъ синей бумаги, рисуетъ на немъ сверху до низу множество блѣдныхъ звѣздъ, бѣлый серпъ Луны вверху, а рядомъ съ нимъ, дотянувшійся отъ самой земли, тонкій стебель желтаго цвѣтка, побѣдительнаго, огромнаго, какъ Солнце, а внизу,
вздор!» Я ему с почтительной иронией напомнил, что в его собственных картинах весеннего леса и утра звуки перемешиваются с ароматами и светами. Он несколько принял мой аргумент, и попросил меня прочесть еще что-нибудь. Я прочел ему: «Я в стране, что вечно в белое одета». Лев Толстой притворился, что и это стихотворение ему совершенно не нравится. Но оно произвело на него впечатление, и он совершенно другим тоном сказал: «Да кто Вы собственно такой? Расскажите мне, кто Вы?» Он, кажется, любит такие вопросы предлагать посетителям. На меня мгновенно напало состояние художественного синтеза, и я, в десять или пятнадцать минут, с великим доверием, рассказал ему всю свою жизнь, в главных её чертах. Отдельные вопросы и переспросы, которыми он изредка перебивал мой торопливый рассказ, показывали мне, как он слушает. Быть может, никогда в моей жизни ни один человек так не слушал меня. За одну эту способность — так приникать душой к чужой, чуждой душе можно бесконечно полюбить Льва Толстого, и я его люблю. От всего этого свидания с ним, длившегося несколько часов, у меня осталось единственное по ласковости, очаровательное впечатление, и вот сейчас, — через мглу годов, вспоминая этот ласковый крымский вечер, я чувствую в душе детскую радость, детски-сладостную признательность к Льву Толстому за каждое его слово и движение. А «Аромат Солнца» он всё-таки не понял, как, при всей своей безмерной чуткости и при всём своем творческом гении, целого множества явлений он не понимает.
Ныне же, вот, раскрываю я книжечку, предназначенную для детей, и вижу, что там есть несколько моих вещей, и меж них на первом месте «Аромат Солнца». Что́ должно было совершиться — совершилось. Круг очертился сполна, и конечная точка снова стала начальной.
Я знаю многих детей, которые принимают «Аромат Солнца». И знаю детей, которые, раз прослушав это стихотворение, уже потом всегда, в определенный солнечный миг, во время прогулки в лесу или в саду, вдруг останавливаются и говорят: «Аромат Солнца». Для меня — высокое художественное счастье — эта радость знать, что тонкие золотые струны, прозвучавшие в моей душе, звучат и звучат в утонченных детских душах. О, утонченных! Слепцы думают, что детские души — простые, как они думают, что Природа есть образец простоты. Но Природа, каждый день создающая новые закаты и каждое утро находящаяся в безбрежном творчестве, есть воплощенная сложность, а не простота. Природа бежит простоты, как бежит пустоты. И детские души сложны, утонченны, душа ребенка извилиста, детская душа — лабиринт. На берегу Балтийского моря трехлетняя светлоглазка нашла кусочек янтаря, и, обращаясь ко мне, говорит: «Смотри, я нашла маленькое солнце». Эта же девочка, одетая, хочет войти в море. Няня удерживает ее. Она улучает минуту, быстро вбегает в воду по горло, и победным голосом кричит: «Море — мое!» Эта же девочка, теперь, когда ей семь лет, недовольна, что наступает ночь, и светит бледная Луна. Без чьих-либо внушений, она берет большой лист синей бумаги, рисует на нём сверху до низу множество бледных звезд, белый серп Луны вверху, а рядом с ним, дотянувшийся от самой земли, тонкий стебель желтого цветка, победительного, огромного, как Солнце, а внизу,
