лись изумруды и рубины, и я написалъ книгу Жизни и Страсти, апрѣльскія страницы нѣжныхъ зеленоцвѣтностей, и алые, дымно-алые свитки, озаренные заревомъ далекихъ пожаровъ и полные гуловъ ночного набата.
Я жилъ тогда—это было лѣто—въ лѣсной усадьбѣ, въ подмосковномъ имѣніи Поляковыхъ, Баньки, иначе же Лисьи Горы. Я радовался каждому цвѣтку, каждой малой былинкѣ, вонъ тѣмъ полевымъ ромашкамъ на взгорьѣ, нѣжнымъ, еще клейкимъ, листочкамъ тонкихъ березъ, болотному растеньицу, глядящемуся въ зеркальце рѣченки, змѣевиднымъ тропинкамъ лѣса-парка, и этой заброшенной бесѣдкѣ, взнесенной надъ зеленымъ яромъ. Все было хорошо. Рыжіе муравьи бѣгали по дорожкамъ,—Солнце и ихъ пьянило, не только меня. Малыя птицы со свистомъ перелетали съ дерева на дерево. Дружная, большая семья была въ неустанномъ празднествѣ жизни. Радость быть въ гостяхъ и быть дома. Внимательныя души. Внимательные глаза. Дѣтскіе крики и дѣвическій смѣхъ. И тамъ были качели. И были чарованія Луны. Жемчужная перевязь отъ Луны до Солнца, и отъ Вечерней Звѣзды до Утренней.
По вечерамъ, когда, надышавшись Солнцемъ и до сыта набѣгавшись, я сидѣлъ передъ лампой въ своей рабочей комнатѣ, въ раскрытыя окна доносились пахучіе шелесты деревьевъ, прилетали ночныя бабочки, садились близь лампы на толстый англійскій словарь или на изящный in quartomayor Кальдерона, и мудро шевелили своими усиками и передними лапками. Я читалъ по-норвежски безсмертнаго «Пана» Кнута Гамсуна, и мнѣ казалось, что все это онъ про меня пишетъ. Гамсуна принесъ мнѣ, однажды, С. Поляковъ, большой знатокъ и цѣнитель художественныхъ вымысловъ. Онъ же, не разъ и не два, приносилъ мнѣ другія норвежскія книги и шведскія, французскія и итальянскія книги, которыя переплелись съ моими собственными настроеніями, какъ вонъ тамъ, за окномъ, переплелись вѣтви двухъ близкихъ другъ другу березъ. Въ это лѣто, кромѣ радости причащаться собственныхъ глубинъ и глубинностей солнечнаго бытія, у меня была еще острая, нѣжно-больная и сладко-ядовитая, радость двухъ новыхъ дружбъ—братская дружба съ Ю. Балтрушайтисомъ и С. Поляковымъ. Продолжала также тянуться и усложняться многоцвѣтная нить моей дружбы-вражды съ Валеріемъ Брюсовымъ, съ которымъ мы ходили вдвоемъ по нашимъ душамъ, какъ ходятъ въ минуты счастья по ночному и утреннему саду, и какъ ходила андерсеновская Русалочка по осколкамъ стекла. Въ то лѣто, однако, Брюсовъ представлялъ для меня мало интереса. Мы съ нимъ скорѣе встрѣчались тогда—помнится, лишь два-три раза—какъ встрѣчались когда-то александрійскіе спорщики: чтобы поиграть рапирами словъ и кинжалами понятій, блеснуть, проблистать, переблестѣть, завлечь, усмѣхнуться, уйти. Не въ этомъ, конечно, главное содержаніе моей многолѣтней дружбы съ Брюсовымъ, но въ то лѣто было почти только это. А дружба моя съ Балтрушайтисомъ и съ Поляковымъ—это была радость первичнаго поцѣлуя двухъ душъ, радость читать только что созданную, волнующе-интересную книгу, которая приковала вниманіе первой же узывчивой строкой. И если при возникновеніи «Горящихъ Зданій» душа моя воспринимала воистину вліянія какихъ-нибудь душъ, какъ цвѣты ночной красавицы принимаютъ вліянія лунныхъ лучей, и какъ лунный лучъ мѣняется въ цвѣтѣ, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, падаетъ ли онъ на озерное зеркало или на бархатныя завѣсы,—эти души были Ю. Балтрушайтисъ и особенно С. Поляковъ.
лись изумруды и рубины, и я написал книгу Жизни и Страсти, апрельские страницы нежных зеленоцветностей, и алые, дымно-алые свитки, озаренные заревом далеких пожаров и полные гулов ночного набата.
Я жил тогда — это было лето — в лесной усадьбе, в подмосковном имении Поляковых, Баньки, иначе же Лисьи Горы. Я радовался каждому цветку, каждой малой былинке, вон тем полевым ромашкам на взгорье, нежным, еще клейким, листочкам тонких берез, болотному растеньицу, глядящемуся в зеркальце реченки, змеевидным тропинкам леса-парка, и этой заброшенной беседке, взнесенной над зеленым яром. Всё было хорошо. Рыжие муравьи бегали по дорожкам, — Солнце и их пьянило, не только меня. Малые птицы со свистом перелетали с дерева на дерево. Дружная, большая семья была в неустанном празднестве жизни. Радость быть в гостях и быть дома. Внимательные души. Внимательные глаза. Детские крики и девический смех. И там были качели. И были чарования Луны. Жемчужная перевязь от Луны до Солнца, и от Вечерней Звезды до Утренней.
По вечерам, когда, надышавшись Солнцем и до сыта набегавшись, я сидел перед лампой в своей рабочей комнате, в раскрытые окна доносились пахучие шелесты деревьев, прилетали ночные бабочки, садились близ лампы на толстый английский словарь или на изящный in quartomayor Кальдерона, и мудро шевелили своими усиками и передними лапками. Я читал по-норвежски бессмертного «Пана» Кнута Гамсуна, и мне казалось, что всё это он про меня пишет. Гамсуна принес мне, однажды, С. Поляков, большой знаток и ценитель художественных вымыслов. Он же, не раз и не два, приносил мне другие норвежские книги и шведские, французские и итальянские книги, которые переплелись с моими собственными настроениями, как вон там, за окном, переплелись ветви двух близких друг другу берез. В это лето, кроме радости причащаться собственных глубин и глубинностей солнечного бытия, у меня была еще острая, нежно-больная и сладко-ядовитая, радость двух новых дружб — братская дружба с Ю. Балтрушайтисом и С. Поляковым. Продолжала также тянуться и усложняться многоцветная нить моей дружбы-вражды с Валерием Брюсовым, с которым мы ходили вдвоем по нашим душам, как ходят в минуты счастья по ночному и утреннему саду, и как ходила андерсеновская Русалочка по осколкам стекла. В то лето, однако, Брюсов представлял для меня мало интереса. Мы с ним скорее встречались тогда — помнится, лишь два-три раза — как встречались когда-то александрийские спорщики: чтобы поиграть рапирами слов и кинжалами понятий, блеснуть, проблистать, переблестеть, завлечь, усмехнуться, уйти. Не в этом, конечно, главное содержание моей многолетней дружбы с Брюсовым, но в то лето было почти только это. А дружба моя с Балтрушайтисом и с Поляковым — это была радость первичного поцелуя двух душ, радость читать только что созданную, волнующе-интересную книгу, которая приковала внимание первой же узывчивой строкой. И если при возникновении «Горящих Зданий» душа моя воспринимала воистину влияния каких-нибудь душ, как цветы ночной красавицы принимают влияния лунных лучей, и как лунный луч меняется в цвете, в соответствии с тем, падает ли он на озерное зеркало или на бархатные завесы, — эти души были Ю. Балтрушайтис и особенно С. Поляков.
