„О, любовь это лѣтняя ночь съ созвѣздьями на небѣ и съ благоуханьемъ на землѣ. Но для чего же она заставляетъ юношу ходить тайными путями, и зачѣмъ заставляетъ старика становиться на цыпочки въ его одинокой комнатѣ?
„И не исполняетъ ли она монахиню неразуміемъ, и не омрачаетъ ли разумъ царевны? Она принижаетъ голову властителя до торнаго пути, и волосами своими онъ сметаетъ всю дорожную пыль, и шепчетъ себѣ, шепчетъ безстыдныя слова, и смѣется, и кажетъ языкъ.
„Такова любовь.
„Нѣтъ, нѣтъ, она опять совсѣмъ другая, и она какъ ничто другое въ цѣломъ мірѣ.
„Любовь была первымъ словомъ Бога, первой мыслью, проплывшею въ его умѣ. Когда Онъ молвилъ: Да будетъ свѣтъ!—была любовь. И все, что Онъ создалъ, было весьма хорошо, и Онъ ничего изъ этого не хотѣлъ видѣть несдѣланнымъ. И любовь стала источникомъ міра и повелителемъ міра; но всѣ ея дороги исполнены цвѣтами и кровью, цвѣтами и кровью“.
Этимъ трагическимъ чувствомъ съ начала до конца обвѣяны страницы Пана, и сила тайнаго страданія и нераздѣленной любви, запрятанной гдѣ-то въ глуши сердца, забитой въ нее какъ въ гробъ, и живущей какъ травы на могилѣ,—эта сила такъ велика здѣсь, что самый языкъ любви пріобрѣтаетъ особый характеръ, онъ немногословенъ, какъ руническія письмена, для души хранимыя камнемъ, и какъ тѣ богатыя значеніемъ слова, которыя мы говоримъ въ минуты свиданій.
Языкъ Гамсуна исполненъ особаго ритма, не однообразнаго ритма стихотворной рѣчи, гипнотизирующей своею монотонностью, но той мѣняющейся ритмичности, которая возникаетъ въ прозаической рѣчи взволнованнаго человѣка, настолько возбужденнаго, что онъ сталъ уже поэтомъ, но настолько плѣненнаго предметомъ своего возбужденія, что, будучи поэтомъ, онъ еще не сталъ сочинителемъ.
„Sommernaetter og stille Vand og uendelig stille Skoge. Intet Skrig, intet Fodtrin, fra Vejene, mit Hjerte var fuldt som af dunkel Vin“.
„Лѣтнія ночи и спокойная вода и безконечно спокойный лѣсъ. Ни крика, ни шума шаговъ съ дороги, мое сердце какъ будто наполнено темнымъ виномъ“.
«О, любовь это летняя ночь с созвездьями на небе и с благоуханьем на земле. Но для чего же она заставляет юношу ходить тайными путями, и зачем заставляет старика становиться на цыпочки в его одинокой комнате?
«И не исполняет ли она монахиню неразумием, и не омрачает ли разум царевны? Она принижает голову властителя до торного пути, и волосами своими он сметает всю дорожную пыль, и шепчет себе, шепчет бесстыдные слова, и смеется, и кажет язык.
«Такова любовь.
«Нет, нет, она опять совсем другая, и она как ничто другое в целом мире.
«Любовь была первым словом Бога, первой мыслью, проплывшею в его уме. Когда Он молвил: Да будет свет! — была любовь. И всё, что Он создал, было весьма хорошо, и Он ничего из этого не хотел видеть несделанным. И любовь стала источником мира и повелителем мира; но все её дороги исполнены цветами и кровью, цветами и кровью».
Этим трагическим чувством с начала до конца обвеяны страницы Пана, и сила тайного страдания и неразделенной любви, запрятанной где-то в глуши сердца, забитой в нее как в гроб, и живущей как травы на могиле, — эта сила так велика здесь, что самый язык любви приобретает особый характер, он немногословен, как рунические письмена, для души хранимые камнем, и как те богатые значением слова, которые мы говорим в минуты свиданий.
Язык Гамсуна исполнен особого ритма, не однообразного ритма стихотворной речи, гипнотизирующей своею монотонностью, но той меняющейся ритмичности, которая возникает в прозаической речи взволнованного человека, настолько возбужденного, что он стал уже поэтом, но настолько плененного предметом своего возбуждения, что, будучи поэтом, он еще не стал сочинителем.
«Sommernaetter og stille Vand og uendelig stille Skoge. Intet Skrig, intet Fodtrin, fra Vejene, mit Hjerte var fuldt som af dunkel Vin».
«Летние ночи и спокойная вода и бесконечно спокойный лес. Ни крика, ни шума шагов с дороги, мое сердце как будто наполнено темным вином».
