вого смысла и непосредственного чувства в этом обществе, слишком бурно предающемся эвфуизму, т. е. внешним изысканным формам чересчур искусственной жизни. Действующие лица ее — родные братья тех симпатичных образов молодых аристократов, к к-рым относится Меркуцио, Бенедикт, несколько более сумрачный Жак и молодой Орландо, этот быть может самый обольстительный образ аристократического юноши в творчестве Ш.
Что же представляла собой группа этой блистательной молодежи с точки зрения социальной и политической? В группе Эссекса находились гл. обр. остатки старинных фамилий или фамилий, считавших себя прямым продолжением старой знати в противоположность новой аристократии, выдвигавшейся Елизаветой (вроде Бэкона-отца, Сесиля Берлей и Сесиля Сольсбери). Елизавета вела в общем буржуазную политику. Торговое процветание, развитие промышленности, известная зажиточность народа и прежде всего большое количество денег в королевской кассе — вот что интересовало королеву.
Эссекс и его молодые соколята были конечно сторонниками экспансий, как вся тогдашняя Англия. Они мечтали о победах над Испанией, Францией и Голландией, о дальних экспедициях, о колониях, о приобретении славы и огромного богатства. Но Елизавета и ее полу-, буржуазные министры двигались здесь ощупью с крайней осторожностью, всячески боясь авантюр.
Если королева гордилась любовью народа, то и Эссекс старался снискать ее. Всюду в отдельных его высказываниях и поступках встречаем мы черты какого-то демократизма, проскальзывание идей о новой справедливости, о прекращении обид беззащитным и прочие расплывчатые, скорее моральные, чем политические фразы. Аристократия чувствовала, что королевская власть приобрела над нею право жизни и смерти. Это царство каприза зловещей старухи было той формой подчинения блистательного феодального коллектива государственному единству, к-рое гл. обр. нервировало этих людей.
Своеобразное служение Ш. англ. аристократии сказалось не только в комедиях, где ее положительные стороны блещут всеми цветами радуги, не только в королевских хрониках, где ее кроваво-трагическое изображение освещается, как солнечными полосами, светом славы прошлого, и т. д., — оно сказалось прежде всего в его римских драмах, которые представляли собой опыт социально-психологического освещения извнутри того трагического конфликта, свидетелем и почти участником к-рого Ш. был.
Именно близкое знакомство с кружком Эссекса дало Ш. яркие краски для его «Юлия Цезаря», «Кориолана» и «Антония и Клеопатры».
Надо отметить богатство различных мотивов, к-рые видит Ш. в своих носителях аристократического протеста. В «Юлии Цезаре» мы находим целую серию типов, по-разному ненавидящих самодержавие: зависть к исключительному положению, нежелание чувствовать себя рабом по отношению к заносчивому выскочке, всякие индивидуальные расчеты прижатой аристократии, привыкшей в республике считать себя господствующим коллективом, и — наиболее замечательный мотив Брута — высокая этическая оценка свободы. Бруту нет дела до свободы простонародия, к к-рому он равнодушен, с к-рым не умеет говорить, о к-ром даже не знает,что в конце-концов он — этот плебс — вырос уже1 в такую силу, от мнения к-рой будет зависеть результат всего предприятия. Нет, для Брута важна какая-то абстрактная свобода, свобода, под к-рой он разумеет свою собственную и свободу ему подобных, моральных личностей. Вот такая развитая моральная личность не имеет права отдавать себя на служение чудовищнойг выросшей на почве государства личности монарха. Будучи почти другом Цезаря, признавая его гений, Брут в то же время согласен, убить его, чтобы устранить этот беспорядок и прекрасном моральном мире — эту огромную» чужеядную клетку. Цезарь еще не совершил настоящих преступлений, но он может совершить их, и одна уже эта возможность неограниченного деспотизма, этого царства подлинного каприза должна быть устранена. В таком виде живет в Бруте его феодальная аристократическая гордость.
Совсем другой тип Кориолан. Ш. констатирует приближение толпы с ее зловонным дыханием, ремесленников с грязными мозолистыми руками, — для него это тупая, болтливая, но разумеется бесконечно несчастная чернь, легко поддающаяся всяким демагогам. Они идут, эти ужасные Калибаны. Конечно их нельзя порой не пожалеть, в их высказываниях много горькой правды, но господство их — у ж ас. И вот часть аристократии идет им навстречу, признает неизбежность опереть Рим, как общую родину, на их силу, включить их благосклонность в число опор этого Рима и его судеб. — Собственно говоря, у Ш., как это видно из образа Волумнии, матери Кориолана, класс аристократии как бы разрешил для себя этот вопрос. Надо продолжать эксплоатировать народные массы в военном и экономическом отношении (Менений Агриппа), но делать это надо хитро, льстя толпе, давая ей внешние привилегии, заключая с ней союз. И вот гордый носитель старого феодального духа, блестящий полководец Кориолан не только не желает, но органически не может итти по пути лжедемократического союза. На этой почве он порывает со своим классом. Он может стать врагом Рима, чтобы только не подчиниться унизительным! директивам этого класса, покинувшего свои гордые позиции. Кориолан гибнет, запутавшись между преданностью своему классу и ненавистью к нему за то, что он пошатнулся в своей классовости.
Быть может еще замечательнее «Антоний и Клеопатра». Здес£ Ш. обрисовывает еще одну черту близко знакомой ему аристократической верхушки. Тут идет борьба' между утонченным великодушным Востоком Антония и рассудительным, методически-безжалостным буржуазным Западом Октавия. Запад Октавия — это елизаветинские Берлеи. Восток Антония — это Эссексы и их подруги. Они — прекрасные полководцы, они — могучие люди, их невозможно не уважать, им невозможно не сочувствовать» но они уже давно чересчур любят наслаждение, свою личную жизнь, свои утонченные переживания.
После гибели группы Эссекса Ш. воочию увидел, что у любимого им аристократического типа нет будущего. . Гибнет Брут, Кориолан, гибнет Антоний, но почти одними и теми же словами после их гибели в трагедиях провозглашается их высокое человеческое достоинство, провозглашается то, что они-то и суть подлинные настоящие люди.
