Страница:БСЭ-1 Том 23. Доде - Евразия (1931).pdf/182

Эта страница не была вычитана

лизма и рождающегося вместе с ним пролетариата, все же на основании русского опыта (судеб и нужд крестьянства) и опыта европейского (серия революций с конца 18 столетия  — до времени Д.) создала уже для себя (особенно в лице Белинского последней формации, Чернышевского, Добролюбова) яркую концепцию, яркую позицию, к-рые служили великим предисловием к переживаемым нами ныне событиям, к миросозерцанию революционного пролетариата.

Д. однако после столь тяжко кончившейся попытки примкнуть к петрашевцам осознал это революционное решение жизненной проблемы как главный соблазн, как основного врага и поэтому поставил перед собой реакционнейшую и низменную задачу всемерного разоблачения революции и носителей ее идеалов. — Если Толстой большое внимание уделял полемике с передовыми разночинцами, то он все же в своих барских исканиях достаточно мощного протеста против надвигающегося капитализма смог относиться к революционерам сравнительно благодушно, иной раз признавая за ними («Воскресение») то одни то другие нравственные достоинства. Не то Достоевский. Сам истерзанный, полураздавленный мещанинразночинец, он казалось всем течением своей судьбы и своего времени предназначался в революционные глашатаи «униженных и оскорбленных» против угнетателей и оскорбителей. Однако эта миссия его оказалась разбившейся о непреклонную стену слишком прочного еще крепостнического порядка. Осколки остались. Эти осколки застряли в сознании, в природе Д. и мучили его.

С тем большей беспощадностью стремился Д. вновь и вновь к моральному истреблению революции. Это должно было сделать и отчасти, но только отчасти, сделало из Д. писателя явно реакционного. Попытку создания гармонического общества путем бунта, эту соблазнительную попытку Достоевский старается опрокинуть не соображениями о внешних трудностях этой задачи, а оплевыванием самой попытки, например самым лживым истолкованием внутренне чистой благороднейшей теории передовых разночинцев того времени, теории «эгоизма», т. е. учения о том, что человеком, даже в его самоотвержении, руководят не какие-либо высшие божественные начала, а его собственные убеждения, чувства, инстинкты, которые делают из него общественное существо. Д. изображал этот «эгоизм» как естественное продолжение мрачного карьеризма, мрачного духа наживы, к-рым одержим был его класс в цел6*м, мещанство и в значительной степени и сам Д. Именно свои низменные животные влечения извлекал со . дна своей богатой личности Д., именно свое исконно мещанское вытаскивал он на свет . для того, чтобы этой грязью рисовать фигуры революционеров.

Основным двигателем революции, по Д., является Смердяков, — худшее воплощение карамазовщины, худший носитель сладострастно жадного отношения к жизни.

У других Карамазовых их мещански распаленное сластолюбие скрашивается, уравновешивается разными высшими началами,а у их незаконного брата — лакея Смердякова, — образ которого нужно понимать как образ низшей массы, призываемой революцией к активности, — в лозунге «все позволено», эгоизм претворяется в еще более чудовищный цинизм, в еще более животную алчность, чем у старого Карамазова. И, так говорит Д., пусть прекрасный своим интеллектуальным подъемом, своим высоким духовным развитием Иван Карамазов не забывает, что проповедываемые им безбожные принципы свободы на самом деле означают только жест нажатия изящным мановением руки кнопки той адской машины, которой является стихийная жадность Смердяковых.

В романе «Бесы» ненавистническая война против революции приняла формы сплошного — гениального конечно, — но от начала до конца карикатурного, искаженного злобой изображения революционного мира.

Почему однако Д. нельзя признать просто реакционным писателем, даже на основании его наиболее реакционных романов и глав? Дело в том, что ненависть Д. проистекает от внутреннего сознания силы своего противника. Революционное движение своего поруганного сердца Д. вынужден был схоронить. Но эта ненавистная и вместе с тем священная могила никогда не хотела закрыться. Заживо погребенный мертвец постоянно подымал свой голос, и Д. вновь с мукой и неистовством старался заглушить этот голос и противопоставить ему свои ядовитые инвективы или хрупкие аргументы. Д. — великий мещанин, могший стать революционером, ио сброшенный волею судьбы с этого пути, искалеченный в результате этой бесконечной титанической борьбы с самим собой, с лучшей частью самого себя, притом борьбы без победы. Огромный, истинный талант сказался в том, что Д. был вновь и вновь вынужден давать волю своему «сатане», своему «Прометею», которого он сам приковал к скале в Тартаре, и при этом «врагу» иногда вкладывались в уста такие блестящие аргументы, что все оружие, которое потом применял победоносный Д.,«официальный» Д., — носитель христианской правды, оказывалось слабым. В этом несомненная невольная объективная революционность Д.

Одним из главных орудий, которым Д. пользовался в этой борьбе, была христианская идеология. В смрадном мире официальной действительности он пытался найти светлую сторону. Он стал исступленно молиться перед закоптелой иконой, которая должна была явиться святыней для всего угрюмого старого каземата Руси. Он старался вслушиваться, вдумываться в отдаленные голоса тех демократических слоев, в среде которых некогда создавалось христианство. Жалкие, извращенные, использованные для самых гнусных целей голоса эти все же твердили что-то о всепрощении, о любви, о вере в грядущее царство небесное, где все противоречия будут разрешены и все муки исцелены.

Все это по тому времени для образованного человека весьма наивное построение расшатывалось одним ударом мощной руки Д. — революционера. Иван Карамазов своим