Тифлисе он сближается с Ермоловым, настроенным оппозиционно к придворной знати и к бюрократии и националистически в отношении к народностям Кавказа и Персии.
И то и другое было родственно Г.; в общении с Ермоловым такие настроения только укрепились. Либерализм усилился еще общением в Тифлисе с Кюхельбекером, только-что вернувшимся из Парижа, где он читал либеральные лекции и вызвал неудовольствие русского посольства. Наблюдения над бесправием персидского народа и произволом деспотии, власти еще более укрепили Г. в его либерализме. В таких настроениях было начато «Горе от ума». Когда в 1824 Г. приехал с рукописью комедии в Петербург, где в то время развивалась деятельность Северного общества декабристов, он был уже зрелым человеком и писателем. Потом, на следствии он отрицал свою принадлежность к тайным обществам. Но он был близок ко многим и самым выдающимся декабристам, несомненно знал прекрасно организацию тайных обществ, их состав, планы действий и проекты государственных реформ. Рылеев показал на следствии: «С Г. я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России и ввести конституционную монархию»; то же писал и А. Бестужев, а сам Г. заявил о декабристах: «в разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего». Г. высказывался за свободу книгопечатания, за гласный суд, против административного произвола, злоупотреблений крепостного права, реакционных мер в области просвещения и в этом его взгляды совпадали со взглядами декабристов. Но как далеко шли совпадения? Неизвестно в точности, как относился Г. к конституционным проектам декабристов. Несомненно однако, что он скептически смотрел на осуществимость целей конспиративного движения и видел в декабризме много слабых сторон. В этом он впрочем сходился со многими другими даже в среде самих декабристов. По всему, что мы знаем о политических взглядах и настроениях Г., он не мог разделять тех радикальных социально-политических мнений, какие формировались в Южном обществе и в Обществе соединенных славян. Г. ближе был к умеренному Северному обществу, а в нем — скорее ближе к центру, чем к левому или правому крылу. От энтузиастов-радикалов типа Рылеева его отделял скептецизм, а от аристократическ. правой фракции отталкивала характерная для него нелюбовь к знати. В ноябре 1825 он говорит в письме к Александру Бестужеву о московск. магнате кн. Н. Б.
Юсупове: «Что ты пишешь? скажи мне; одно знаю, что оргии Юсупова срисовал мастерской кистью; сделай одолженье, внеси в повесть, нарочно составь для них какуюнибудь рамку. Я это еще раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение.
Этакий старый придворный подлец!». О другом магнате, Шереметеве, Г. пишет Бегичеву в 1826: «скот, но вельможа и крез». Такая ненависть к «придворным подлецам», «вель 304
можам и крезам» не была случайной, не была только моральным переживанием «порядочного человека». Это было устойчивое и постоянное социальное настроение, объединявшее Г. со многими другими деятелями его времени. Общеизвестно, как резко противопоставлял себя «вельможам в случае» Пушкин. Ту же ненависть к придворной знати питал и Лермонтов, и Рылеев, даже кн.
Вяземский. У всех у них проявлялась исконная, в грибоедовское время обострившаяся вражда к новой аристократии, созданной в 18 в. фаворитизмом императриц, и вообще к роскошному магнатству со стороны родовитого, но небогатого или обедневшего среднего культурного столичного дворянства, этих «обломков игрою счастия обиженных родов». Именно к такому среднему культурному столичному дворянству принадлежал и Г.
У него было много родственных связей со< знатью. Но Грибоедовы сами к знати не принадлежали. Г. вынужден был с молодых лет служить; и царю он служил, «чтобы было чем детей кормить». Социально он был уже инороден вельможеству, а культурно стоял неизмеримо выше его. Отсюда и эта вражда., к Шереметеву, Юсупову. Как и многие декабристы, Г. склонялся к национализму.
Он любил рус. народный быт, обычаи, язык,, поэзию, даже платье. На вопрос следственной комиссии об этом он отвечал: «Русского платья желал я потому, что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с этим я полагал, что оно бы снова сблизило* нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных». Т. о. филиппики Чацкого против подражательности, в обычаях и против европейского костюма суть заветные мысли самого Г. Вместе с тем Г. проявлял постоянно нелюбовь к немцам и французам. В центральных государственных учреждениях первой четверти 19 в., в департаментах, в сенате, в Государственном совете, в военном управлении служило много немцев (большею частью прибалтийских дворян). Они часто занимали крупные должности, действовали сплоченно, держались, особняком и представляли опасную конкуренцию рус. служилому дворянству. На. этой почве возникла та нелюбовь «ко всякой немчизне», какую испытывали и декабристы и такие военные деятели, как Ермолов.
Этой нелюбовью полно и «Горе от ума»;, там даже беспечный Репетилов, к-рый тоже «в чины бы лез, да неудачи встретил», сердит на немцев: «тесть — немец, да что проку!».
«Французоедство» Г. и его круга питалось тем, что русское дворянство, «нанимавшее» французов-гувернеров (иной раз — и очень знатного происхождения, из аристократовэмигрантов, бежавших в Россию от революции 1789), высокомерно смотрело на них, как и на рус. учителей. «Отечественная война» 1812 против Наполеона еще более укрепила в дворянстве «французоедство», галлофобию. — Грибоедов начал печататься с 1814 и с тех пор не покидал литературных занятий до конца жизни. Однако его литературное наследие невелико. В нем совершенно нет эпоса и почти отсутствует лирика.
Больше всего у Г. драматических произведений, но все они, за исключением знаменито®
