творчества, великих дел и людей, послужили стимулом к обращению Г. к миру классической древности, — этой колыбели подлинного величия и красоты. Культ искусства, всегда владевший душой Гёте, развернулся теперь со всей силой, и наступает новый период, формально отличный от предшествующей эпохи, но, вместе с тем, логически ее продолжающий, период создания идеального мира, куда он уходит от гнетущей пустоты монархически-дворянской Германии. Место Г., мастера натуралистического жанра, любителя средневековья и народной поэзии, занял теперь Г. — олимпиец, с огромным интересом к внешнему совершенству, к словесноформальному мастерству, Г. — классик, для которого творческий процесс является самоцелью и единственной ценностью в себе.
Период «классицизма» являлся, вместе с тем, и временем как полного развертывания всех духовных сил Г., так и обогащения его писательской техники и формальных приемов творчества. От возрождения мира и человечества через красоту, силою искусства, он совершает в дальнейшем переход к проповеди деятельной жизни, к оправданию ее вообще лишь в той мере, в какой она наполнена действенным, творческим содержанием. Этот переход совершался с перебоями и отступлениями, как это и было естественно для сложной, противоречивой, богатой натуры поэта. Одно из наиболее кричащих противоречий — отношение Г. к Французской революции. Общественно-политический строй, ограниченный и плоский, ставящий тысячи препятствий развитию культуры, обрекавший человека на бездеятельное прозябание в рамках изжившей себя феодальной, полукрепостническ. монархии — этот строй в конце 18 — начале 19 вв. пал под ударами Французской революции и наполеоновских армий.
Г. воспринял великий переворот крайне отрицательно, прежде всего увидев в нем воплощение идеи голого разрушения, а не творческого строительства. И он же один из первых оценил битву при Вальми, как начало «новой эпохи в истории человечества».
В этом противоречии нет ничего случайного.
Чуждый узкому партикуляризму руководящих нем. феодально-дворянских кругов, Г. равнодушно следил за тем, как Наполеон сметал с лица земли все это наследие и остатки Старого порядка. Он зорко подметил и предал осмеянию в «Ифигении», в «Геце» и в «Фаусте» (в лице Мефистофеля) всю ограниченность, всю бескрылость и всю пошлость умирающего идейного и общественного мира.
И, вместе с тем, Г. был автором ряда произведений, направленных против революции, в к-рых он предостерегал нем. общество от грозящей ему опасности, выступал против освободительных стремлений того класса, передовые отряды к-рого штурмовали Бастилию и ниспровергали королевск. троны. Может быть, с этой стороны наиболее правильная и глубокая оценка личности и жизни Г. дана в замечательной характеристике Маркса: «В нем происходит беспрестанная борьба между гениальным поэтом, к-рому противно убожество окружающей его среды, и рассудительным сыном франкфуртского муниципального советника или веймарским мини 550
стром, к-рый видит себя вынужденным заключить с обществом перемирие и свыкнуться с ним. Т. обр., Г. то велик, то мелочен; он то гордый, насмешливый, презирающий весь мир гений, то осторожный, невзыскательный, узкий филистер. Даже Г. не был в состоянии победить немецкое убожество; наоборот, оно побеждает его, и эта победа убожества над величайшим немцем есть самое лучшее доказательство того, что его, вообще, нельзя победить „изнутри". Г. был слишком универсален, у него была слишком чувственная и активная натура, чтобы в шиллеровском бегстве в кантовский идеал искать спасения от убожества; он был слишком дальновиден, чтобы не видеть, что это бегство, в конечном счете, сведется к замене простого убожества высокопарным. Его темперамент, его силы, все его умственное направление влекли его к практической жизни, но практическая жизнь, к-рую он находил, была убога. Эта дилемма существования в сфере жизни, которую он должен был презирать и к к-рой он все же был прикован, как к единственной, где он мог действовать, — эта дилемма постоянно стояла перед Г., и чем он становился старше, тем больше великий поэт уступал место ничтожному веймарскому министру. Мы не упрекаем Гёте, й 1а Бёрне и Менцель, за то, что он не был либерален, а за то. что он по временам мог быть и филистером; не за то, что он неспособен был проявлять энтузиазм к немецкой свободе, а за то, что он... в такое время, когда Наполеон чистил огромные немецкие Авгиевы конюшни, с торжественной серьезностью мог заниматься маленькими делами и menus plaisirs (карманными деньгами) одного из самых незначительных государств Германии».
В этих противоречиях — корни тех печальных недоразумений между Гёте и молодой радикальной нем. буржуазией в лице Гуцкова и Бёрне, о к-рых говорит Маркс и к-рые надолго наложили свой отпечаток на отношение к великому поэту со стороны прогрессивно-демократического общества Европы.
Оно часто видело в Г. только олимпийца и герцогского министра, не заметив за временным и случайным того вечного в Г., что может и должна принять как наследство от культуры прошлых веков современность.
Это вечное, как было указано, нашло высшее отражение в «Фаусте», явившемся в полном смысле слова завещанием Г. потомству. Трагедия связана неразрывными узами единства мысли и настроений с рядом произведений Г., в частности — последнего периода. Фауст принадлежит к той же семье старших богатырей, как и герои ранних драм Г. Он прежде всего в 1-й части индивидуалист, сильная личность, порождение той культуры, которая пришла на смену христианскому спиритуализму, поставив на место отречения от жизни, ее благ и красоты полноту земного бытия. Не случайно, разумеется, в основу трагедии легли старые легенды о Фаусте, — маге и кудеснике, стремящемся проникнуть в тайны природы и поставить себе на службу ее силы. Не случайно поэтому, что трагедия как-раз и символизировала Гётевский завет человечеству — отказ от отвлеченного, рассудочного, «пустого» знания во18*
