Россия вступила в период крутой политической ломки. Перед ней стояла задача освобождения от крепостничества. Эта задача не могла быть выполнена без пробуждения в б. или м. широких кругах народа и интеллигенции революционных стремлений. Стремление миллионных масс к освобождению от феодальных пут не могло не породить идеологии, в к-рой элементы буржуазного либерализма должны были переплетаться с элементами примитивного, крестьянск. социализма. Герцен целиком отдался очередной исторической задаче. Начав с ознакомления европейской демократии с зачатками революционного движения в России и ее социальным укладом (его работы о декабристах и петрашевцах, его письма о России к Мадзини, Гервегу, Литтону и друг.), Г. перешел к постановке систематической пропаганды на рус. почве. При помощи польской эмиграции он организует первую «Вольную русскую типографию» в Лондоне и начинает печатать журнал «Полярная звезда» (1855—1869) и газету «Колокол» (1857—67) с девизом «Зову живых!». Заграничные издания Г. явились родоначальниками всей последующей «нелегальной» литературы русской революции. Г. открывает собой, т. о., великую и славную историю рус. революционного подполья, героическая борьба к-рого завершается Лениным и Октябрьской победой. Для своего первого периодического издания Герцен сознательно выбрал название альманаха Рылеева и украсил его первую страницу портретами пяти казненных декабристов; ленинская «Искра», печатавшаяся в том же Лондоне и Женеве, где впервые поставил рус. печатный станок Г., выбрала своим девизом строчку из ответа декабристов Пушкину: «Из искры возгорится пламя». Это как бы символизирует непрерывность столетней революционной традиции, одним из выдающихся деятелей которой был Герцен. Вместе с другими изданиями Герцена «Колокол» представлял первую русскую свободную политическую трибуну, орган систематического обличения и разоблачения мерзостей крепостнически-монархического режима. В этом смысле заслуги «Колокола», который Г. редактировал совместно со своим другом и единомышленником Н. П. Огаревым, велики и незабываемы. Но положительная программа «Колокола» в эпоху реформ (1857—62) была умеренна. Это объясняется как аудиторией, к которой преимущественно обращался «Колокол» в начале эпохи реформ (либеральное дворянство и квалифицированная дворянская интеллигенция), так и своеобразным, вызванным специальными историческими обстоятельствами и неповторяемым в истории сочетанием элементов социализма и либерализма в мировоззрении Г. конца 50 — начала 60 — х гг.
Не разглядев в хаосе крушения революции 1848 никаких элементов нового возрождения, Г. к середине 50 — х гг. оказался на краю бездны полного разочарования в силах европейской революции. «Революцией, — писал он тогда, — меня прибило к тем краям развития, далее к-рых ничего нет (далее был путь научного социализма, но он казался недоступен Г.) — так и стучишь головой о пре 476
дел мира завершенного»... Ему стало даже казаться, что кое в чем правы его недавние смертельные враги — славянофилы, реакционно-азиатскую сущность которых он с таким блеском разоблачал всего несколько лет тому назад. Во взгляде славянофилов, писал он тогда, «и это я оценил гораздо позже, была доля тех горьких, подавляющих истин об общественном состоянии Запада, до которых мы дошли после бурь 1848 г.». При этом настроении обращение к России неизбежно вводило в построения Г. элементы мистической веры и идеализации исторической отсталости. Оно сделало его даже на известный момент податливым к реакционным панславистским мечтаниям, что, м. пр., раз навсегда оттолкнуло от него Маркса.
Социально-политическая отсталость России, патриархальный уклад ее крестьянского «мира» явились для Г. последним оплотом его веры в социализм. Это была апелляция от ожесточенной классовой борьбы Европы, от ее торжествующей буржуазной культуры, растоптавшей свои собственные освободительные лозунги, от воцарившейся в ней и, казалось, безысходной «социальной антропофагии» к принципам социальн. справедливости, продолжавшим якобы жить во внутреннем укладе русской сельской общины. В конце 1859 Г. спрашивал: «Что может внести в этот мрак (мрак темной ночи европейского и америк. мира) рус. мужик, кроме продымленного запаха черной избы и дегтя?» — и отвечал: «Мужик наш вносит не только запах дегтя, но еще и какое-то допотопное понятие о праве каждого работника на даровую землю»... «Право каждого на пожизненное обладание землей до того вросло в понятия народа русского, что, переживая личную свободу крестьянина, закабаленного в крепость, оно выразилось, повидимому, бессмысленной поговоркой: мы — господские, а земля — наша... Счастье, что мужик остался при своей нелепой поговорке. Она перешла в правительственную программу или, лучше сказать, в программу одного человека в правительстве, искренне желающего освобождения крестьян, т. е. государя. Это обстоятельство дало, так сказать, законную скрепу, государственную санкцию народному понятию». «Задача новой эпохи, в к-рую мы входим, — продолжал Г., — состоит в том, чтоб на основании науки сознательно развить элемент нашего общинного самоуправления до новой свободы лица, минуя те промежуточные формы, которыми по необходимости шло, путаясь по неизвестным путям, развитие Запада». Это построение целиком вскрывает ту теоретически и практически противоречивую позицию Г., в к-рую он попал, разуверившись в путях утопического социализма и не найдя дороги к социализму научному. Нетрудно вскрыть в этом построении три идеи различного исторического масштаба, различного происхождения и различной дальнейшей судьбы. Прежде всего — вера в «бытовой, непосредственный социализм» рус. общинного крестьянства, к-рый необходимо и возможно охранить от тлетворного вляния капитализма для того, чтобы выйти на путь социалистического развития, утерянный Западом. «Чем прочнее и больше выра-
