выехал в Европу и сразу попал в преддверие французской революции. Он объехал Италию, Францию и Швейцарию, принимал непосредственное участие в важнейших событиях той эпохи, наблюдал июньские дни в Париже. В итоге события, партии и люди 1848—50 — х годов глубоко разочаровали Г.
На его глазах потерпели крах и политический радикализм, оказавшийся способным в своем крайнем левом выражении лишь повторить лозунги и формулы якобинского периода великой революции 18 века, и утопический социализм, сильный в теоретической критике капиталистического строя, но бессильный найти практический рычаг его ниспровержения.
«Видя, — писал Г., — как Франция смело ставит социальный вопрос, я предполагал, что она хоть отчасти разрешит его, и оттого был, как тогда называли, западником. Париж в один год отрезвил меня — зато этот год был 1848 г... Попытки нового хозяйственного устройства одна за другой выходили на свет и разбивались о чугунную крепость привычек, предрассудков, фактических стародавностей, фантастических преданий. Они были сами по себе полны желанием общего блага, полны любви и веры, полны нравственности и преданности, но не знали, как навести мосты из всеобщности в действительную жизнь, из стремления в приложение». Это — лишь другая формулировка основного пункта размышлений Г., того центрального вопроса, к-рый занимал Г. всю жизнь и к-рого он так и не решил. Это — вопрос о возможности, необходимости в условиях перехода от осужденного и умирающего капиталистического мира к новому, социалистическому общественному строю. С момента ознакомления с критикой капиталистического строя в сочинениях социалистов-утопистов Г. сознал себя социалистом и «неисправимым — по его выражению — социалистом» остался на всю жизнь. Собственные наблюдения над функционированием капиталистической машины в таких ее мировых центрах, как Лондон и Париж, опыт революций 48 года, пристальное изучение буржуазной культуры во всех ее видах углубили и заострили в нем ненависть и презрение к буржуазной цивилизации, которую он заклеймил именем «социальной антропофагии» (людоедства), сделали из него ее принципиального противника по чувству и разуму. Многочисленные страницы, посвященные Г. разоблачению капиталистического строя и буржуазной культуры, принадлежат к самым ярким и блестящим произведениям его пера и представляют непреходящий вклад в мировую социалистическую литературу.
Но изучение философии Гегеля и Фейербаха сделало невозможным для Г. принять без критики те практические пути политики, к-рые указывали социалисты-утописты. Еще в России, в 1842, Г. ставит вопрос: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?».
Иначе говоря: чем доказана неизбежность перехода от капитализма к социализму? Где реальный рычаг этого, перехода? Этот вопрос, поставленный Г. сначала чисто теоретически, был заострен, углублен и выдвинут перед Г.как основной вопрос всей жизни и всего миросозерцания крахом революционного движения 1848—50 — х годов. Поставить этот вопрос — значило обнаружить самое слабое место всего домарксовского социализма. Поставив его, Герцен тем самым показал, что его мысль превзошла иллюзии утопического социализма. Поставив его, он открыл критический период в истории социализма. Ответом на вопрос Г. явился научный социализм Маркса. Г. не дошел до него. Ему заградила путь отсталость общественных отношений его родной страны, а также нек-рое пренебрежение к изучению прозы экономических отношений, что, в свою очередь, явилось несомненным отражением той барской культуры, в к-рой рос и жил Герцен.
Единственно возможный ответ на критические вопросы Г. заключался в учении Маркса об историческом материализме и о классовой борьбе. Ни то, ни другое не было воспринято Г. Г. не отрицал и не мог отрицать наличия классовой борьбы в истории.
Но он не мог усвоить и не усвоил себе взгляда на классовую борьбу пролетариата как на орудие замены капитализма социализмом.
Г. не закрывал глаз на определяющую роль материальных факторов в истории человечества. Но он не мог усвоить и не усвоил того материалистического понимания истории, которое единственно способно вскрыть неизбежность перехода от капиталистической формы производства к социалистической и механизм этого перехода. Тем самым для Г. оставалась закрытой та единственная дорога, к-рая могла привести его к такому ответу, к-рый удовлетворил бы его громадный критический ум. Разочаровавшись в чисто политическ. революциях и их деятелях, сколь бы радикальны ни были их воззрения в чисто политич. области, признав единственно достойной названия революции лишь ту, к-рая способна внести коренное изменение в материальное положение трудящихся и решительно изменить положение пролетариата, Г. не нашел путей к этой революции. Отсюда — разочарование Г. в европейском мире, в его способности преодолеть буржуазную цивилизацию. В истории мировой социалистической мысли Г., поэтому, представляет высший предел критического отношения ко всем домарксовским формам социализма, ко всем формам непролетарского социализма. В этом заключается великая заслуга Г. перед историей социалистической мысли, свидетельство его громадного превосходства над уровнем мещанских, некритических демократов его эпохи.
Рус. контр-революционный либерализм в преддверии революции 1905, в поисках духовного оружия, пытался эксплоатировать трагедию Г. в своих целях, использовать его разочарование, его сомнения для пополнения своей аргументации против социализма.
Это было попыткой явного идейного мародерства. Вся литературно — политическая деятельность Г., стоящая на пороге между утопическим социализмом и социализмом научным, вся его личная драма есть великий аргумент за социализм, а не против него.
Эту историческую роль Г. резче и рельефнее других подчеркнул Ленин. «Духовная драма
