В идейном брожении, охватившем рус. интеллигенцию в 30 — х — начале 40 — х гг., кружок Г. стоял на крайнем левом фланге, а сам Г. занимал крайнюю левую в своей собственной группе. «До ссылки, — рассказывал впоследствии Г., — между нашим кругом и кругом Станкевича не было большой симпатии. Им не . нравилось наше почти исключительно политическое направление. Нам не нравилось их почти исключительно умозрительное. Они нас считали фрондерами и французами, мы их — сентименталистами и немцами». Миросозерцание Г. складывалось под влиянием левых гегельянцев, Фейербаха и французских утопических социалистов; он тяготел к наиболее последовательным, революционным и социалистическим выводам из этих, предельных для того времени, достижений европейской мысли. Путь, проделанный Г. в этом направлении, отмечен тремя расколами, которые характеризуют три важнейших этапа в развитии рус. общественной мысли. — Первым был раскол с славянофилами. «Война наша с ними, — писал Г., — была в самой сущности воззрений; она не могла не быть. Они смешивали с народностью не только детское поклонение детскому периоду нашей истории, но и православию. Мы видели в их учении новый елей, помазывающий благочестивейшего самодержца всероссийского, новую цепь, налагаемую на независимую мысль, новое подчинение ее какому-то монастырскому чину азиатской церкви, всегда коленопреклоненной перед светской властью».
Для того, однако, чтобы вступить в решительный бой с славянофильством, необходимо было преодолеть в своей собственной среде консервативное гегельянство, на почве которого стояли еще члены бывшего кружка Станкевича — Белинского — Бакунина. В основе указанного расхождения лежало различное восприятие философии Гегеля, под знаменем которой шел процесс оформления политической и общественной мысли интеллигенции 40 — х годов. Члены кружка Станкевича и Белинского находились еще под влиянием консервативных сторон этой философии, кружок Герцена делал из нее революционные выводы.
«Философия Гегеля — алгебра революции, — писал Г., — она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя». Усвоить себе подобное толкование гегелевской диалектики Г. помогла хорошо знакомая ему литература левых гегельянцев. «Огарев, — вспоминал впоследствии Г., — привез мне „Сущность христианства" Фейербаха. Прочитав первые страницы, я вспрыгнул от радости. Долой маскарадное платье, прочь косноязычье и иносказания! Мы свободные люди, а не рабы Ксанфа, не нужно нам облекать истину в мифы». Это восклицание Г. живо напоминает ту освободительную роль фейербаховской философии, которую, по известному признанию Энгельса, сыграла последняя в истории духовного развития Маркса и его собственного.
Г. помог Белинскому, а отчасти и Бакунину преодолеть консервативную сторону философии Гегеля. Выводы, сделанные Г. из философии Фейербаха и учения франц.социалистов-утопистов, оказались не по плечу даже его ближайшим единомышленникам. Люди, шедшие рука-об-руку с Г. в борьбе с славянофилами и правыми гегельянцами, остановились в нерешительности перед выводами Г. Неизбежным стал новый раскол уже в среде самого герценовского кружка. «Мы должны были дойти до предела, до тех оград, за которые одни пройдут, а другие зацепятся... Вопросы, до которых мы коснулись, — вспоминал Г., — не были случайны: их, как суженого, нельзя было на коне объехать. Эти гранитные камни преткновения на дороге знания, которые были все время одни и те же, пугали людей и манили к себе». Такими камнями преткновения, за которые зацепились соратники Г., были материализм и социализм.
Будущие либералы-западники — Грановский, Корш и др. — не прошли за эту ограду. Атеизм, материализм и социализм Г. испугали их. Г. прошел вперед. О его «Письмах об изучении природы», напечатанных в 1843, Плеханов пишет: «Легко можно подумать, что они написаны не в начале 40 — х гг., а во второй половине 70 — х, и притом не Герценом, а Энгельсом. До такой степени мысли первого похожи на мысли второго. А это поразительное сходство показывает, что ум Герцена работал в том йаправлении, в каком работал ум Энгельса, а стало-быть — и Маркса». Эта замечательная оценка философск. мысли Г., сразу выдвигающая его на одно из первых мест в истории современной философии, отнюдь не должна вести к выводу, что Г. в своих философских и исторических взглядах являлся законченным материалистомдиалектиком. До последовательных взглядов типа Маркса и Энгельса Г. не доработался. Продвинувшись довольно далеко по этому пути, получив возможность в ряде случаев высказываться довольно решительно в духе исторического материализма, Г., однако, не стал последовательным материалистом. Над его философскими и историческими взглядами тяготела отсталость общественных отношений России середины 19 в.
Но, двигаясь в указанном направлении, Г. должен был неизбежно притти в столкновение не только с апологетами монархизма и крепостничества, но и с буржуазным либерализмом рус. западников 40 — х гг. «Долго не верил я, но, наконец, убедился, — писал Г., — что есть еще истины, к-рые пугают моих друзей. Кроме Белинского, я расходился со всеми... Открытие это исполнило меня глубокой печали; поро’г, за к-рый они запнулись, уже приведенный к слову, не может больше подразумеваться» .
Социализм Г. был социализм утопический, а материализм — далеко еще не марксовский, но и этого оказалось достаточно, чтобы изолировать Г. в среде тогдашней рус. передовой интеллигенции. Произошло идейное размежевание — одно из важнейших в истории рус. общественной мысли. Атмосфера внутри кружка Г. становилась невыносимой. — «Ехать, ехать, в даль. Надолго, непременно ехать». Таков был вывод, к-рый сделал для себя Г., мечтая в Зап. Европе, в общении с вожаками европейской революционной мысли, проверить и укрепить свои взгляды. Он
