не было периода более ужасного, чем двадцатые и тридцатые годы девятнадцатого столетия. Безграничная жадность молодого промышленного капитала, жадность, олицетворявшаяся в соответствующем типе людей, — черствых, холодных, бесконечно жестоких и хитрых — не знала тогда удержа. Наглость и безнаказанность, с какой эта разрушительная работа проделывалась, вызывали глубочайшее возмущение у всех гуманных людей, а также у тех многочисленных тори, которые с весьма понятной ненавистью взирали на поднимающийся класс, угрожавший им лишением монополии власти, а потому и умалением их доходов, и вместе с тем искренно усматривали в разрушительной деятельности страшную опасность для традиционных основ старого английского общества. Трон и алтарь, семейные связи и отцовская власть, «патриархальность» отношений в родовом поместьи и «бескорыстная» (т. е. бесплатная) служба государству — словом все то, на чем покоилось старое общество, из чего, как казалось тори, выросли его старое величие и мощь, все это беззастенчиво разрушалось и попиралось ногами новых варваров ради денежных выгод, ради богатств, к-рыми они даже не умели с достоинством пользоваться.
Из рядов тори и вышли, по большей части, те неустанные агитаторы за фабричное законодательство, т. е. за ограничение алчности капитала, имена которых записаны на страницах социального движения Англии. Таковы в особенности Ричард Остлер (см.), Джон Филден (сам фабрикант) и Майкл Седлер (особняком стоит Эшли, лорд Шефтсбери, для к-рого борьба за фабричное законодательство была преимущественно средством отвлечения масс от чартистского движения). Все они и их единомышленники были идеологами помещичьего строя, противниками эмансипации католиков, реформы парламента и отмены хлебных пошлин, но вместе с тем они глубоко ненавидели новый «средний класс» с его безграничной жестокостью и жадностью, его пошлой бентамистской философией и его бесцеремонным попиранием землевладельческих интересов. Знаменитые письма Остлера в «Лидском Меркурии» о «невольничестве в Йоркшире» составили целую эпоху в истории Англии. Уже в 1831 году Седлер внес в парламент законопроект о десятичасовом рабочем дне, который, конечно, провалился. Сам он на выборах 1832 был провален Маколеем (см.), но его законопроект был перенят лордом Эшли, к-рый добился назначения анкетной парламентской комиссии. В результате ее работ парламент в 1833 принял акт, запретивший ночную работу подростков и детей, ограничивший их дневной труд двенадцатью часами и установивший впервые правительственную фабричную инспекцию. Для того времени, при господстве идей Бентама и Нассау Сениора, это был — в особенности в части, относящейся к инспекции — большой шаг вперед, объяснявшийся не только давлением со стороны тори, но и грозным движением среди рабочих, находившихся тогда всецело под влиянием Роберта Оуенаи его агитации за «Всеобщий рабочий союз» и всеобщую забастовку. Фабриканты пытались оказать сопротивление проведению нового закона в жизнь, развивая сильнейшую агитацию за его изменение и саботируя применение отдельных его предписаний;1 само правительство пробовало даже внести в парламент смягчающую новеллу; однако, из этих усилий ничего не вышло, и закон остался в силе. В дальнейшем удалось даже улучшить и расширить отдельные его положения, и, напр., в 1842 был совершенно запрещен подземный труд женщин и детей в шахтах. Но самым значительным успехом было проведение в 1847, после напряженнейшей агитации лорда Эшли и его друзей, закона о десятичасовом рабочем дне — формально лишь для подростков и женщин, на деле, однако, для всех рабочих текстильной промышленности. В этом случае еще больше, нежели в предыдущих, основной пружиной реформы было давление рабочих масс и сознание правящим классом неотложной необходимости противопоставить чартистской агитации что-нибудь помимо полицейской силы. Чартисты ясно видели эту политическую подоплеку агитации Эшли и всячески изобличали ее; тем не менее, когда акт был проведен, вождь их Фергюс О'Коннор (см.) первый приветствовал его в «Северной Звезде», как великую «победу принципа» и практический успех рабочего класса. Как известно, Маркс повторил ту же оценку буквально в тех же словах семнадцатью годами позже. Расчет авторов закона оправдался: он, несомненно, нанес тяжелый удар чартистскому движению и идее революции вообще.
Это замечательное движение — первое революционно-классовое движение современного пролетариата, во многом предвосхитившее основные лозунги и формы всего дальнейшего рабочего движения в Европе вплоть до Октябрьской Революции — возникло десятью годами раньше и составило своего рода диалектический аккомпанемент отмеченному в предыдущих строках процессу укрепления и развития экономической и политической силы буржуазии. Предательство этой буржуазии, увлекавшей на борьбу за парламентскую реформу народные массы во имя общих интересов обоих «несвободных» классов против поземельной аристократии, а в решающий момент принявшей компромисс вигов, к-рый обеспечил власть ей одной; поведение этой буржуазии после того, как она получила власть, — в особенности созданный ею исключительный закон против бедных; наконец, сильный промышленный кризис, разразившийся в 1836 и с некоторыми небольшими перерывами тянувшийся ряд лет — все это, на фоне всесокрушающего нажима капитализма на разорившийся и обнищавший трудовой народ, вызвало к жизни революционное движение чартизма. Для его установки оказались решающими два обстоятельства: пример буржуазии, использовавшей государственную машину для преобразования общества в своих классовых интересах, и трагический провал в 1834 «мирного» и аполитического движения оуенистов за всеобщее объединение
