достаточно напомнить о сумптуарном (против роскоши) законодательстве ср. вв. и эпохи меркантилизма. Оно было выдвинуто сначала феодальным сословием, которое тем упорнее хотело сохранить свои внешние отличия от поднимающейся буржуазии, чем больше экономическое развитие поворачивалось против него. С подъемом цехов та же история повторилась в отношениях между купеческими гильдиями и ремесленными мастерами. Еще позже, когда ремесло разлагается торговым капиталом, сумптуарное законодательство начало поворачиваться своим острием против подмастерьев.
Дело заключалось тут не только в сословном чванстве, как изображают идеалистические историки Б. и нравов: для этой борьбы были и вполне реальные основания. Ношение шпаги, напр., было символом боевой готовности гильдий, цехов, товариществ подмастерьев.
Когда средневековый город до известной степени достиг экстерриториальности по отношению к феодальному миру, военная организация цехов превратилась в угрозу для господствующего положения купеческих гильдий в городском управлении. С течением времени выдвигалась и еще одна — торговополитическая сторона. При той роли, к-рую во внешней торговле играли предметы роскоши, одной из важнейших задач торговой политики меркантилизма было — сокращать ввоз этих предметов на собственную хозяйственную территорию и, наоборот, увеличивать их вывоз на «внешние рынки». И то и другое требов’ало всемерного сжатия внутреннего потребления. Разумеется, эти меры по отношению к господствующим сословиям (или сословию) могли принимать лишь характер совета, увещания, а не принудительной законодательной нормы.
Основные элементы сумптуарного законодательства во многом определили быт зависимого крестьянства на исходе ср. вв.
Впрочем, в крепостной деревне, не было нужды в особых предписаниях против роскоши.
Элементарнейшие интересы самосохранения, страх увеличения повинностей, поборов и вымогательства были слишком серьезным основанием для того, чтобы крестьянство в своем Б. сжимало само себя и избегало всякого оказательства достатка даже в тех случаях, когда он имелся в нек-рых группах.
Законодательство против «роскоши» в Б. ремесленных подмастерьев (и учеников) непосредственно переходит в законодательство, направленное к насильственному снижению уровня жизни наемных рабочих, к постоянным нажимам на заработную плату, к увеличению абсолютной прибавочной стоимости. В этой части, — как, впрочем, и в других своих моментах, — сумптуарное законодательство следует рассматривать под углом зрения так наз. «первоначального накопления». Однако, даже по отношению к рабочему классу прямое принуждение к «аскетическому» Б. играло скромную роль в сравнении с более тонкими формами воздействия. Христианство, с его моралью умерщвления плоти и презрения ко всем «мирским» радостям, с великим искусством заменяло внешнее ограничение внутренним «добровольным» самоотречением. В этомсмысле оно, — в особенности в лице католической и православной, отчасти — англиканской церкви, немногим меньше — лютеранской, — было прямо религией выколачивания абсолютной прибавочной стоимости.
Объективно ту же цель преследовали обычные в литературе ранней капиталистической эпохи издевательства над промышленными рабочими, над их внешним подражанием горожанам (собственно — буржуазной части горожан) в одежде, манерах и языке.
В Германии такое отношение к формирующемуся рабочему классу наблюдалось еще в 60 и 70 — х годах прошлого века, у нас — в 80 и 90 — х годах. Некоторый вклад в эту область внесла от себя и народническая литература. Капитал хотел, чтобы крупнопромышленные рабочие сохранили деревенскую беспритязательность. Его идеологи выступали под флагом охраны, будто бы, столь живописных, красочных и трогательных «народных» обычаев, обрядов, песен, «национальной» одежды и т. д.: лаптей и сермяжного армяка. Для марксиста внешнее подражание горожанам лежит на границе превращения формирующегося рабочего класса из «класса в себе» в «класс для себя». Неосознанно, инстинктивно рабочий класс, тем не менее, приходит к тому, что фактически начинает требовать и для себя тех культурных завоеваний, которые доступны только для эксплоататоров. Вне работы, вне производства, где безграничная власть капитала является для него пока непреложной, он не хочет нести внешнюю печать своей социальной зависимости: он хочет выглядеть «как все». В своих стремлениях к внешнему «социальному поравнению», которое, конечно, остается чисто внешним, мнимым, — он идет на большие жертвы: проводит экономию на питании всей семьи, чтобы добыть праздничный пиджак для себя, платье с оборками для жены, кисейные занавески на окна и т. д.
Если общие условия развития известной профессии за б. или м. длительный период благоприятствуют таким стремлениям, они вырождаются в прочный мещанский уклон, столь характерный для «аристократического» слоя рабочего класса. Самодовольно воображая, будто «социальное поравнение» уже достигнуто, эти группы отрываются от общеклассовой борьбы, зато впоследствии, с изменением конъюнктуры, они жестоко расплачиваются за этот отрыв (пониженная способность к сопротивлению даже при самом вызывающем наступлении капитала). Но для рабочего класса в целом внешнее подражание эксплоататорским классам — ступень к развертыванию борьбы за повышение доли в продукте общественного труда, за завоевание культуры для себя. Во всяком случае, оно — симптом роста потребностей, что уже само по себе является достаточным основанием для осуждения и высмеивания со стороны сознательных и бессознательных агентов капитала (а также крупного землевладения, к-рое опасается, что рост потребностей распространится и на крестьянство). Отсюда — идеализация старого быта и бессильные потуги его реставрировать. Рост потребностей
