нополь». Перед этим и Австрии и Англии было формально обещано, что Константинополя русские не займут. При этом война, готовившаяся 4 года, замаскировывалась до последней минуты — и когда уже на царских совещаниях в марте 1877 присутствовал кн.
Черкасский в качестве «управляющего гражданской частью в Болгарии», русский посол в Константинополе Игнатьев ездил по европейским дворам с «последними попытками» «спасти мир». Эпитет «хитрого» в своей внешней политике А. II, как видим, оправдывал в достаточной мере.
То же было и с политикой внутренней.
Скандал Парижского мира и уничтожения черноморского флота не только оставил горький след в личном самочувствии А. II, он восстановил против «осрамившегося» правительства «общественное мнение» правящих кругов, дворянства и буржуазии.
В одной секретной записке конца 50 — х гг. читаем: «На общество, к-рое следует более чувству, чем рассудку, заключение мира произвело неприятное впечатление. Впечатление это можно исправить лишь внутренними реформами. Реформы, в этом согласны все, необходимы сами по себе, но они более чем необходимы для того, чтобы оправдать перед страною героическую решимость императора». Лично от себя А. внес сюда лишь старый, отцовский мотив — мотив полицейский. Крестьянские беспорядки времени Крымской войны дали повод к известным словам, сказанным московскому дворянству 30 марта 1856: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда оно само собою начнет отменяться снизу». А. был сторонником полицейской диктатуры на момент освобождения, в виде назначения всюду ген. — губернаторов с чрезвычайными полномочиями, что считало излишним даже министерство внутренних дел. Споря с последним, доказывавшим, что раз крестьяне спокойны, в диктатуре нет надобности, царь написал другие, не менее известные слова: «Когда народ увидит, что ожидание его, т. — е. свобода по его разумению, не сбылось, не настанет ли для него минута разочарования». Фраза, снова свидетельствовавшая о том, что природной сообразительности А. II не был лишен.
2.000 случаев крестьянских волнений, отметивших собою «освобождение» (более высокую цифру мы найдем только в 1905/06), в значительной степени оправдали его предвидения.
Тем не менее, в общем и целом, если не считать сотен расстрелянных и десятков тысяч выпоротых (крестьяне были убеждены, что в самом «Положении» 19 февраля есть статья, предписывающая пороть, всякого, кто это «Положение» прочтет), «освобождение» прошло благополучно. В крестьянскую революцию, — к-рой ожидали и крайние левые, — волнения не разрослись. «Общество», т. — е. дворянство и буржуазия, были удовлетворены земской и судебной реформами.
Вмешательство в усмирение польского восстания западных держав, особенно ненавистной после Севастополя А. II Франции (вечер дня, когда в Петербурге было получено известие о Седане и пленении Наполеона III,А. отметил в своем дневнике, как «очень веселый»), тоже окончилось благополучно, благодаря поддержке России Пруссией (см. Алъвенслебена конвенция) и дало лишь повод для патриотического братания А. II с дворянством и буржуазией. Это были, несомненно, счастливейшие дни жизни А. II.
Жизнь двора была сплошным праздником. «На этой неделе я почти ежедневно был по два раза в театре и собираюсь сегодня в маскарад», писал А. II сыну в феврале 1865. Праздничное настроение не было нарушено сначала и выстрелом Каракозова (4 апр. 1866), в первую минуту подогревшим «народный энтузиазм». Уже 9 — го, кончив прием бесчисленных депутаций, поздравлявших с «чудесным спасением» (м. пр., и «депутации жидов» — характерна терминология), А. II «вечером во французском театре. Deveria ^опереточная актриса). Ура, боже царя храни. La belle Нё1ёпе, глупо, но смешно, потом дивертисмент...» Лучше этого сочетания оперетки и «боже царя храни» не мог бы сочинить и Щедрин.
К семидесятым годам краски феерии начинают тускнеть. Реальная сторона «освобождения», не удовлетворившего не только крестьян, но и более прогрессивную часть дворянства, выступала все отчетливее. Попытка захватить Константинополь не удалась. После войны царь уже был не тот.
Валуев записывает в своем дневнике (3 июня 1879): «Был вчера в Царском с институтами.
Видел их императорских величеств. Вокруг них все попрежнему; но они не прежние. — Оба оставили во мне тяжелое впечатление...
Государь имеет вид усталый и сам говорил о нервном раздражении, которое он усиливается скрывать. В эпоху, где нужна в нем сила, — очевидно, нельзя на нее рассчитывать. Коронованная полуразвалина. Императрица — живое противоречие. Приемы прежние, — вся наружность другая; как-будто кто-то играет чужую роль. Она, в данный срок времени, постарела более его. — Во дворце — те же Грот и Голицын, та же фрейлина Пиллер, — те же метр-д'отель и пр.
Вокруг дворца на каждом шагу полицейские предосторожности: конвойные казаки идут рядом с приготовленным для государя традиционным в такие дни шарабаном. Чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение; но обыватели как-будто не замечают этого, — а хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу».
Покушение Соловьева (2 апр. 1879) сопровождалось уже совсем иными переживаниями, чем каракозовское: А. бежал самым позорным образом, потеряв фуражку, кричал «спасите», во дворец его пришлось отвезти в коляске, хотя ни одна пуля его не задела. После этого он не только не ездил в оперетку, но две недели не выходил из дворца, только раз отважившись на прогулку под конвоем казаков. На очередь начинают ставиться проекты той самой конституции, к которой Александр II относился так отрицательно, — но удары террора народовольцев, все более смелые, все более грозные, мешают даже и ими заняться, как следует.
