нину, испить до дна всю чашу банныхъ удовольствій и рѣшился отказаться отъ окончательная блаженства выворачиванья суставовъ. Теллакъ взглянулъ на меня съ презрѣніемъ, какъ на жалкаго гяура, не понимающаго истинныхъ наслажденій. Онъ проворно облилъ меня водою изъ двухъ блюдечекъ, окуталъ пештымалой, вывелъ въ ротонду и положилъ отдыхать на саркофагѣ, между бѣлыми турками, которые все еще лежали съ неподвижностью каменныхъ майнцкихъ епископовъ. Дѣло пошло къ развязкѣ, и мнѣ оставалось вкусить удовольствія успокоительныя.
Впрочемъ теллакъ мой, кажется, убѣдился, что съ гяуромъ не слѣдуетъ терять времени: онъ безъ зову явился ко мнѣ черезъ пять минутъ, попросилъ встать, окуталъ сухимъ покрываломъ, обмоталъ мнѣ голову полотенцемъ въ видѣ чалмы и подсунулъ подъ ноги коньки. Въ видѣ такой правовѣрной муміи я покатился въ переднюю залу и, поддерживаемый туркомъ, поднялся на верхнюю галерею. Папатоли уложилъ меня на диванъ, на разостланный седзяде или шолковый коврикъ. Прежній молодой прислужникъ поднесъ мнѣ стаканъ лимонада, поставилъ у ногъ хрустальное наргилэ и всунулъ въ руку янтарный мундштукъ. Наконецъ я достигъ послѣдней степени наслажденія, удовольствій прославленнаго турецкаго кейфа.
— Довольны-ли вы? спросилъ Папатоли.
— Я просто на седьмомъ магометовомъ небѣ! сказалъ я шутя.
Онъ торопливо посмотрѣлъ на лежавшихъ около турокъ и оборотился ко мнѣ съ упрекомъ.
Но въ-самомъ-дѣлѣ я былъ доволенъ турецкой баней. Во всемъ тѣлѣ моемъ разливалась пріятная теплота и нѣга, но безъ всякой слабости, безъ малѣйшаго утомленія. Нельзя не похвалить эти мраморный стѣны и бассейны, серебряный чаши съ изящными золотыми надписями, этотъ невидимый паръ отъ горячаго пола, упоительную пытку подъ колѣномъ теллака и наконецъ отдыхъ всего тѣла, млѣющаго въ послѣд-
