Совсѣмъ тутъ старый лѣсъ всполошился, заплакалъ—частымъ дождикомъ закапалъ. Выскочилъ изъ норки сѣренькій заинька.
— Что ты, старый, плачешь, меня, сѣраго, мочишь?
— Какъ же мнѣ, заяцъ, не плакать: вѣдь ты меня въ бѣду ввелъ: оголилъ я вѣтки-то, а солнце до листиковъ золоченыхъ и добралось.
Присѣлъ сѣрый на заднія лапки, поводилъ своими усами, подумалъ, а потомъ и говоритъ:
— Ты вотъ что, старый, сдѣлай: посыпь-ка свои игрушечки бѣлымъ снѣжкомъ. Онъ ихъ прикроетъ, солнышку-то ихъ и не сыскать.
— Будь по-твоему,—говоритъ лѣсъ,—видно, приходится мнѣ тебя слушаться.
Укуталъ онъ свои золотые листики снѣжнымъ одѣяльцемъ, стоитъ, посмѣивается въ бороду.
— А что у меня есть, что у меня есть… Анъ, не найдешь, не найдешь…
Долго онъ такъ стоялъ, величался.
Наконецъ надоѣло. Захотѣлось снова на листочки съ зайчиками самому поглядѣть. Потрясъ одѣяльце, сдернулъ его, глядитъ…
Совсем тут старый лес всполошился, заплакал — частым дождиком закапал. Выскочил из норки серенький заинька.
— Что ты, старый, плачешь, меня, серого, мочишь?
— Как же мне, заяц, не плакать: ведь ты меня в беду ввёл: оголил я ветки-то, а солнце до листиков золочёных и добралось.
Присел серый на задние лапки, поводил своими усами, подумал, а потом и говорит:
— Ты вот что, старый, сделай: посыпь-ка свои игрушечки белым снежком. Он их прикроет, солнышку-то их и не сыскать.
— Будь по-твоему, — говорит лес, — видно, приходится мне тебя слушаться.
Укутал он свои золотые листики снежным одеяльцем, стоит, посмеивается в бороду.
— А что у меня есть, что у меня есть… Ан, не найдёшь, не найдёшь…
Долго он так стоял, величался.
Наконец надоело. Захотелось снова на листочки с зайчиками самому поглядеть. Потряс одеяльце, сдернул его, глядит…
