Долли задумчиво смотрѣла мимо золовки, слушая ея слова.
— Да, я понимаю, что положеніе его ужасно: виноватому хуже, чѣмъ невинному, — сказала она, — если онъ чувствуетъ, что отъ вины его все несчастіе. Но какъ же простить, какъ мнѣ опять быть его женою послѣ нея? Мнѣ жить съ нимъ теперь будетъ мученіе, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь къ нему…
И рыданія прервали ея слова.
Но, какъ будто нарочно, каждый разъ, какъ она смягчалась, она начинала опять говорить о томъ, что раздражало ее.
— Она вѣдь молода, вѣдь она красива, — продолжала она. — Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты… кѣмъ? Имъ и его дѣтьми. Я отслужила ему, и на этой службѣ ушло все мое, и ему теперь, разумѣется, свѣжее, пошлое существо пріятнѣе. Они вѣрно говорили между собой обо мнѣ, или, еще хуже, умалчивали… ты понимаешь?
Опять ненавистью зажглись ея глаза.
— И послѣ этого онъ будетъ говорить мнѣ… Что жъ, я буду вѣрить ему? Никогда. Нѣтъ, ужъ кончено все, все, что составляло утѣшеніе, награду труда, мукъ… Ты повѣришь ли? я сейчасъ учила Гришу: прежде это бывало радость, теперь мученіе. Зачѣмъ я стараюсь, тружусь? Зачѣмъ дѣти? Ужасно то, что вдругъ душа моя перевернулась, и вмѣсто любви, нѣжности у меня къ нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и…
— Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты такъ оскорблена, такъ возбуждена, что ты многое видишь не такъ.
Долли затихла, и онѣ минуты двѣ помолчали.
— Что дѣлать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ея прямо отзывалось на каждое слово, на каждое выраженіе лица невѣстки.
— Я одно скажу, — начала Анна: — я его сестра, я знаю его характеръ, эту способность все, все забыть (она сдѣлала жестъ передъ лбомъ), эту способность полнаго увлеченія, но зато и
