И Степанъ Аркадьевичъ сталъ разсказывать.
Подъѣхавъ къ дому, Облонскій высадилъ сестру, вздохнулъ, пожалъ ея руку и отправился въ присутствіе.
Когда Анна вошла въ комнату, Долли сидѣла въ маленькой гостиной съ бѣлоголовымъ пухлымъ мальчикомъ, уже теперь похожимъ на отца, и слушала его урокъ изъ французскаго чтенія. Мальчикъ читалъ, вертя въ рукѣ и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать нѣсколько разъ отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее въ карманъ.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одѣяло, давнишнюю работу, за которую она всегда бралась въ тяжелыя минуты и теперь вязала нервно, закидывая пальцемъ и считая петли. Хотя она и велѣла вчера сказать мужу, что ей дѣла нѣтъ до того, пріѣдетъ или не пріѣдетъ его сестра, она все приготовила къ ея пріѣзду и съ волненіемъ ждала золовку.
Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ. Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена одного изъ важнѣйшихъ лицъ въ Петербургѣ и петербургская grande dame. И, благодаря этому обстоятельству, она не исполнила сказанного мужу, то-есть незабыла, что пріѣдетъ золовка. „Да, наконецъ, Анна ни въ чемъ невиновата, — думала Долли. — Я о ней ничего, кромѣ самаго хорошаго, не знаю, и въ отношеніи къ себѣ я видѣла отъ нея только ласку и дружбу“. Правда, сколько она могла запомнить свое впечатлѣніе въ Петербургѣ у Карениныхъ, ей не нравился самый домъ ихъ: что-то было фальшивее во всемъ складѣ ихъ семейнаго быта. „Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она утѣшать меня! — думала Долли. — Всѣ утѣшенія, и увѣщанія, и прощенія христіанскія — все это я ужъ тысячу разъ передумала, и все это не годится“.
